Маленькие девочки в залатанных, темненьких платьях, приплясывали и кружились без причины, хлопая в ладоши. Девушки, оторвавшись от стирки, замечали стоящего неподалеку сына мельника, и улыбались ему. Выходя из церкви, жители обменивались таинственными улыбками, словно стали свидетелями чуда, и тут же поспешно прятали их. Где-то за деревянным сараем, повинуясь порыву, юноша вдруг брал в свою широкую ладонь тоненькие пальцы соседки и наклонялся к ее краснеющему лицу.
А потом вновь наступала ночь, и, с нетерпением и страхом, люди прислушивались к тишине. Ничего…и вновь ничего…сердца стучали ровнее, жизнь, обойдя все развилки, все больше сильнее стремилась к знакомой, пропыленной дороге. Людей душило туманом, таким же вязким и густым, как тот, что подступал к порогам их домов. А в душе тончайшей иглой колола тоска.
И тут – первый звук!
Нота дрожит, замирая, и несется над городом, и сотня сердец вздрагивает от звука.
Приходит новое утро.
Женщины румянят щеки, заплетают ленты в пышные косы. Мужчины бросают инструменты и рвут цветы, чтобы принести их домой, своим женам. Молодые люди, краснея, делятся с семьей своими несмелыми мечтами, и едва сдерживают восторг, услышав в ответ робкое одобрение. После церкви люди не расходятся. Они жили рядом так долго, врастали и переплетались между собой, как ветви старого дерева, но только сейчас они впервые увидели и поняли друг друга. Недружные беседы перерастают в собрания, и вот уже слышны голоса, предлагающие построить рядом с торговой площадью навес для субботних танцев. Надо только расчистить место.
А почему бы не пригласить в Отли ярмарку? Почему бы не отпраздновать громко и шумно свадьбу? Открывайте закрома, не жалейте золотых монет! Разве их вы заберете с собой в землю?
Юноши откладывают деньги, покупают коней и покидают отчий кров. Там, впереди, их ждут большие города, солдатские казармы, шумные ярмарки, тяжелые выборы и верные друзья. Там их ждет жизнь!
И только старики осуждающе качают головами. Их молодость безнадежно истрачена и покоится в закромах и сундуках, вместе с ними. Что им до надежд и мечтаний? Что способно расшевелить золу? Музыка не несет отжившим свое ничего, кроме смутной печали, и они усерднее всего прикрывают окна, жалуются. Во всех вокруг будто бес вселился, не по-людски это. Так не принято, так не правильно. Надо жить в мире с собой, ничего не опасаться и избегать соблазнов. Тогда и перед Божьим судом представать не страшно.
А молодые плачут, смеются, любят, ссорятся и прощают. И каждую ночь, с замиранием сердца ждут они музыку, одинокую скрипку, чья печальная повесть пленила и покорила город. Они несут подарки сторожу, с лукавыми улыбками оставляют их у порога. Хранитель кладбища все также улыбается. Его считают великим виртуозом, его тайну хранят за понимающими взглядами и многозначительными кивками.
А между тем, старый хранитель могил давно слеп и глух. Он единственный из всего города спит по ночам крепким, непробудным сном. А над его обителью летит музыка, сладостная, печальная музыка, летит затем, чтобы замереть на последней ночи и раствориться с первыми лучами…
***
С самого рождения его терзало чувство незавершенности, бесполезности каждого прожитого дня. Она читалась в его глазах, синих и таких больших, что в них отражались сами звезды. Много ночей пролежал он без сна, под колючим шерстямим одеялом, блуждая взглядом по голой стене дома; лежал между своих братьев и сестер, давно погрузившихся в объятья Морфея, беспокойный и растерянный. В глазах семьи он был больным ребенком, даже слабоумным. Никто ничего не ждал от него, только просили помогать старшим. И он помогал, размешивая руками глину, и подавая бесформенную массу тому, кто собирался обратить ее в горшок или вазочку. Тонкие, белые пальцы его подрагивали, желая и прося чего-то, и никто не мог достать ему желаемое. Он был влюблен, не подозревая об этом. Но любовь эта, поразившая болезненной лихорадкой его разум, не рисовала ему пленительные лица, она не пряталась за подолом платья, не скрывалась за углом или в соседнем доме. Объект его совсем недетского чувства был гораздо выше, и он был недосягаем. Само существование его где-то в этом мире, в одном с ним времени, ядом прожигало его жизнь, пьянило хуже самого дрянного вина.