Его кормили сполна, но ничего не утоляло его голод. Он был худ и смирен, и душа его дрожала, как трепещущий огонек. А с неба на это робкое пламя лились бесконечные дожди Отли…
Когда ему было двенадцать, он сбежал из города. Ушел под покровом темноты вместе с бродячей ярмаркой. Сменил серую, потертую куртку брака на пестрый фрак, выучился петь и развлекал гостей памфлетами, от которых они смеялись до слез. Он почти жил, и даже завел друзей, но сердце его все равно замирало и щемило по ночам. Он был дурен собой, но пальцы у него были длинными, бледными и красивыми. И они все еще горели неразделенной страстью.
В пятнадцать лет он впервые взял в руки скрипку. Жеманный и надменный учитель, давший инструмент бродячему артисту, все же любил музыку достаточно, чтобы разглядеть талант. Не зная инструмента, бережно, словно самое дражайшее сокровище мира, изучали бледные пальцы лакированный стан. Душа металась и дрожала от предвкушения, ноги подкашивались. Он долго мучился нерешительностью, но когда, наконец, смычок коснулся струн, вырвавшийся звук отозвался в груди дрожью.
Не зная, как отличить бемоль от диеза, он легкой рукой, одним взмахом заставил старый инструмент петь, и, когда вдохновение оставило его, расплакался. Отныне у него не было иного смысла жизни. Искусство и человек стали неразделимы.
Учитель принял его, скрепя душой, но требовал плату за свои услуги. Он жил на чердаке, питался только тогда, когда падал с ног от усталости. Хватался жадно за каждое объявление, чистил сапоги, подметал улицы, разносил газеты…и оживал лишь тогда, когда его пальцы обхватывали смычок. Он пел песни, которые слышал в своей голове, и иногда, по просьбе учителя, облачал их в цивильный наряд нотных строк. Он играл Вивиани, Мерула и Мигеля так, словно был их учеником. Он перекладывал в звуки голос природы, голос любви. А между тем его душило, следуя по его следам, утекающее сквозь пальцы время…
- Я бы хотел умереть на сцене, - говорил он ни с того, ни с сего, и его друзья не понимали его. Но ему все прощалось. Гениям многое сходит с рук.
Он стал знаменитостью. Перед ним распахнулись самые изысканные двери, ему улыбались самые очаровательные нимфы и покровительствовали самые богатые вельможи. Он был желанным гостем везде, где только звучала музыка. У него было много завистников, но он и не замечал их. Голос скрипки – вот единственный звук, к которому он прислушивался.
- Только с тобой, и только теперь я счастлив, - говорил он. – Прошлого нет, настоящего – тоже. Все в этом мире так пусто и ничтожно! Прошу, прошу лишь одного, божественное мое Проведение, дай мне сыграть всего один раз, еще один пассаж, вот этот. Зачем латынь, зачем пустые и сухие слова? Господи, слышишь ли ты мою молитву, взлетающую к тебе? Вот она, славит твое имя!
И, проведя смычком, он направлял в дар Небесам божественный мотив.
Он стоял в самом знаменитом концертном зале Лондона, когда это произошло. То был его концерт, последний триумф его таланта. Он не сразу почувствовал боль. А вместе с тем тело его было устало и изношено, как изъеденый молью фрак, оно безропотно приняло конец. Пуля завистника вошла в грудь, смертью растеклась по белоснежной рубашке. Голоса, гомон, крики, испуг и слезы…он не слышал ничего. Слабость в ногах, мутнеющий свет был началом конца, но не они стали причиной проснувшегося ужаса.
- Прошу, еще одну минуту… - повторял он мысленно, и рука его жила отдельной жизнью, взлетая вверх. – Кода, я должен закончить ее…тогда пусть хоть все в мире померкнет, пускай моя душа рассыплется в пыль и покроет сапоги прохожих. Только позвольте мне услышать музыку, позвольте запеть…молю, не ради моей ничтожной славы, но ради музыки, одно лишь мгновение…всего мгновение…вечную жизнь ради еще одной секунды!
Но рука безвольно упала вдоль тела, и душа разорвалась криком, которого никто не услышал.
- Я…
Его отправили в Отли, который он ненавидел, и из которого бежал. Холодного, забытого всеми, его наспех соборовали и опустили в землю братья и сестры, никогда не покидавшие города. Его путь вызывал у них жалость, его слава была лишь глухим отзвуком чего-то далекого, а талант – не больше, чем бесполезной забавой.