— Где об этом написано?
— В разных книгах. В «Словах и вещах», к примеру, рассматривается эволюция мировосприятия в разные эпохи.
Сарайва произнес название по-французски, с неподражаемым парижским шиком. Томаш усердно делал пометки.
— Постой, — взмолился он, едва поспевая за вдохновенным лектором. — Как ты сказал? «Слова и вещи»?
— Это, пожалуй, самая кантианская книга Мишеля Фуко, манифест отказа от поисков истины. В известном смысле в ней окончательно уничтожается само это понятие. Наши знания о мире зависят не только от индивидуального восприятия каждого из нас, но и от воззрений и предрассудков, присущих нашей эпохе. Истина релятивна, она определяется слишком многими вещами.
— О том же говорил Кант.
— Верно. Мишеля Фуко часто называли новым Иммануилом Кантом.
— А тебе не кажется, что чересчур? Скорее, он был последователем Канта, развивавшим его идеи…
— Мишель Фуко поместил эти идеи в совершенно иной контекст, — поспешно заявил Сарайва, словно испугавшись, что его кумира могут заподозрить в банальном плагиате. — Я расскажу тебе одну забавную историю, mon cher. Когда он пришел читать лекции в Коллеж-де-Франс, его спросили, как называется его дисциплина. Знаешь, что ответил философ?
Томаш пожал плечами.
— Нет.
— История систем мышления. — Сарайва расхохотался. — Представляю лица всех этих маменькиных сынков, когда они услышали такое. — Звонкий хохот сменился прочувствованным вздохом. — Но как это верно! Мишель Фуко действительно писал историю систем мышления. Это стало очевидно, когда вышла его следующая книга, «Археология знания». В ней Мишель Фуко определяет истину как сложную конструкцию, продукт своего времени, и распространяет подобное видение на другие концепты. Например, концепт автора литературного произведения. Для философа автор не человек, написавший книгу, а конструкция из целого ряда элементов, таких, как язык, литературные течения эпохи и другие исторические и социальные факторы.
Томаш по-прежнему источал скептицизм.
— Позволь, но ведь это же банально, — заметил он. — Все мы продукты обстоятельств, это давно известно. В чем новизна?
— В контексте, mon sher. Чтобы раскрыть сущность концепта, философ подвергает его деконструкции.
— А! — воскликнул Томаш, изображая энтузиазм. Не то чтобы слова Сарайвы убедили Норонью, просто ему не хотелось обижать старого приятеля. — Так что же дальше?
То глядя на собеседника, то устремляя взор в морскую даль, профессор философии пустился в пространные рассуждения о творчестве Мишеля Фуко, особо остановившись на «Истории безумия в классическую эпоху», «Рождении клиники», «Надзирать и наказывать» и на трехтомной «Истории сексуальности». Историк слушал его вдохновенную речь внимательно и недоверчиво, внимательно, потому что боялся пропустить нечто важное, что могло иметь касательство к разгадке ребуса, и недоверчиво, поскольку подозревал, что деконструктивисты преувеличивают значение своего идейного вдохновителя.
— Ну вот, собственно, и все, — завершил Сарайва свою длинную лекцию. Через три недели после того как третий том «Истории сексуальности» был отдан в печать, Мишель Фуко внезапно потерял сознание и был госпитализирован. У него нашли СПИД. Философ скончался летом 1984 года.
Томаш пролистал блокнот от начала до конца и обратно.
— Хм, — хмыкнул он, задумчиво всматриваясь в записи. — Ни единой подсказки.
— Какой подсказки?
— Для загадки, которую я пытаюсь разгадать.
— Загадки о Мишеле Фуко?
Томаш рассеянно провел рукой по лицу.
— Да, — обронил он.
В двух шагах от них простирался бескрайний океан; неутомимые волны катились к берегу, сверкая и переливаясь миллионами бриллиантов. В последний предвечерний час тучи рассеялись; солнце сбросило траурный покров, чтобы опуститься за линию горизонта в сияющих праздничных одеждах.
— В чем суть твоей загадки?
Томаш колебался. А что если показать Сарайве ребус? В конце концов, что он теряет? У профессора философии наверняка найдется какая-нибудь яркая идея. Полистав блокнот, Норонья отыскал заветную фразу и показал ее Сарайве.
— Видишь?
Сарайва бросил взгляд в блокнот и глубоко задумался, уставившись на море. Линованная страница по-прежнему вопрошала:
— Что за чушь?! — опомнился Сарайва. — Какое еще эхо Фуко? — Он повернулся к Томашу. — Ты можешь мне объяснить, что это за эхо такое?
— Не знаю. Я думал, ты мне скажешь.
Профессор философии придвинул блокнот поближе.
— Mon cher, я даже не представляю. Кто-то, ставший эхом Мишеля Фуко?
— Интересная идея, — задумчиво отозвался Томаш. И тут же опомнился: — Ты знаешь, кто это может быть?
— Иммануил Кант, больше некому. Хотя, если по-честному, то это Мишель Фуко эхо Канта, а не наоборот.
— А у самого Фуко были последователи?
— У Мишеля Фуко было множество последователей, mon cher.
— Кто-нибудь из них висит на 545?
— Я не могу ответить на этот вопрос, поскольку вообще не понимаю, о чем речь. Как можно висеть на 545? И почему именно 545?
Томаш не спускал глаз со своего собеседника.
— У тебя не возникает никаких ассоциаций?
Сарайва закусил губу.
— Нет, mon cher, — сказал он, покачав головой. — Совершенно никаких.
Томаш со вздохом захлопнул блокнот.
— Черт! — выругался он сквозь зубы. — Я так надеялся что-нибудь обнаружить. — Он махнул рукой официанту, скучавшему неподалеку: — Счет, будьте добры!
Сарайва переписал загадочную фразу в свой ежедневник и убрал его в карман куртки.
— Я полистаю книги, — пообещал он. — Вдруг что-нибудь найду.
— Спасибо.
Официант принес счет, и Томаш расплатился. Историк и философ поднялись из-за стола; пришло время расходиться.
— Что ты намерен делать? — поинтересовался Сарайва.
— Поеду домой.
— Нет. Я о твоей загадке.
— Ах, да. Пойду в магазин и скуплю все книги Фуко и о Фуко, которые сумею найти. Ключ может оказаться в одной из них.
Они вышли из ресторана и вместе дошли до парковки.
— Мишель Фуко был необычным человеком, — заметил Сарайва перед тем как распрощаться.
— Правда?
— Великий философ и блестящий историк. Мыслитель, доказавший, что объективной реальности не существует, что едва ли существует объективная, что истина релятивна и зависит от нашей точки зрения. Знаешь, что он сказал на закате дней о деле всей своей жизни? «Все это время я только и делал, что сочинял небылицы».
IX
Любовный недуг проходил, а с ним утихало и чувство вины. Лихорадка, поразившая Лену и Томаша в первые дни романа, сошла на нет, страсть обернулась рутиной. Вспыхнувшее до небес чувство немного угасло, кровь больше не кипела в жилах, земля перестала уходить из-под ног, и сердца стали биться ровнее. Буря улеглась; то, что прежде было наваждением и безумием, превратилось в счастливые, но покойные будни.
Теперь, поднимаясь по пропахшей сыростью лестнице дома на улице Латино-Коэльо, Томаш не испытывал мучительного и радостного томления, что охватило его, когда он впервые оказался на пороге дома своей возлюбленной. Лена принимала его с неизменной теплотой, но без прежнего пыла, вечерние визиты профессора сделались для нее приятной привычкой, неотъемлемой частью лиссабонской жизни. Первое время их свидания были скоротечными прелюдиями к слиянию тел. Едва они успевали утолить неодолимое желание, терзавшее плоть, как в крови снова разгоралось всепожирающее пламя. Вскоре Томаш начал уставать, после таких бешеных соитий он чувствовал себя опустошенным, выжатым до капли и уже стал опасаться, что вот-вот пресытится великолепным телом шведки. Им пришлось научиться охлаждать свою страсть, длить любовную игру, до последнего держать похоть в узде, находя немыслимую сладость не только в ее утолении, но и в воздержании.
На этот раз Лена встретила его в полупрозрачном белом пеньюаре; сквозь тонкий шелк четко проступали очертания ее высокой груди и тугих сосков, словно молоком, налитых желанием. Томаш бросился на шведку, словно дикий зверь, полный решимости в тот же миг сорвать диковинный спелый плод, но девушка ловко отстранилась, одарив незадачливого любовника игривой улыбкой.
— Жди, еще не пора, — распорядилась Лена. — Попозже я найду, чем тебя порадовать, если будешь хорошо себя вести. — Она легонько щелкнула его по носу и повторила: — Я сказала, если будешь хорошо себя вести.
— Позволь хоть прикоснуться…
— Нет. — Девушка развернулась и двинулась прочь по коридору, призывно покачивая бедрами. Обернувшись, она послала Томашу улыбку, исполненную коварства. — Нельзя получить все сразу. У нас в Швеции говорят: один обещанный поцелуй стоит двух полученных.
Влюбленные устроились на диване, поблизости от обогревателя; Лена принесла липовый чай и шведские булочки с корицей. Томаш сделал большой глоток и надкусил румяную булочку.
— Вкусно, — похвалил он, наслаждаясь великолепной сдобой с густым коричным ароматом.
Лена кивнула на пластиковый пакет у его ног.
— Нашел книгу Фуко?
— Ага, — подтвердил Томаш. — Только не «Слова и вещи». — Он достал увесистый том, озаглавленный «Надзирать и наказывать». — Так бразильцы перевели «Surveiller et punir». Представляешь, в Португалии эту книгу вообще ни разу не издавали.
— Но это ведь не важно?
— Пожалуй.
— А другая? Уже прочитал?
— Да.
— Ну и как?
Томаш пожал плечами, признавая поражение.
— Никак, — он отложил булочку и раскрыл книгу. — Посмотрим, что даст нам эта.
Они отлично друг друга понимали. И не только в отношении секса. В деле Тошкану шведка оказалась верной и деятельной союзницей. Она интересовалась ходом расследования, задавала толковые вопросы, терзала товарищей, изучавших философию, старалась побольше разузнать о Фуко и его сочинениях в надежде, что впереди вот-вот забрезжит свет истины. Это Лена посоветовала Томашу «Кембриджские чтения Фуко» Гаттинга, «Читая Фуко» Рабиноу и «Жизнь Мишеля Фуко» Мейси. Она была столь любезна, что вызвалась проштудировать «Историю безумия в классическую эпоху» в поисках числа 545 или любого другого ключа к разгадке шарады.
— Все безумцы братья, — проговорила девушка, открывая книгу.
— Что? — резко переспросил Томаш, отрываясь от чтения.
— Еще одна шведская поговорка, — объяснила Лена. Она коснулась кончиком пальца названия на обложке и повторила: — Все безумцы братья.
Томаш не слушал подругу; он замер глядя в одну точку, не замечая, что карандаш вот-вот выпадет из дрожащей руки. Норонья сделался белым, как книжная страница, его внутренности скрутил приступ тошноты. Ему никогда в жизни не приходилось слышать о столь чудовищной, столь постыдной и бессмысленной жестокости.
— Ты что? — встревожилась Лена, заметив, как он изменился в лице.
— Это ужасно, — прошептал Томаш, зажмурившись.
— Что ужасно?
— История в начале книги.
— Какая история? — Девушка обняла профессора и через его плечо заглянула в книгу — Расскажи.
Томаш улыбнулся и покачал головой.
— Вряд ли ты захочешь ее слушать…
— Захочу, — упрямо заявила шведка. — Рассказывай.
— Тебе не понравится.
— А уж это позволь мне самой решать. Рассказывай.
Томаш принялся искать страницу, стараясь не встречаться с подругой глазами.
— Ладно, я тебя предупредил, так что потом не жалуйся. — Жуткая история открывала первую главу. — Здесь описана публичная казнь Робера Дамьена, фанатика, который покушался на Людовика XV в Версале в 1757 году. Для исполнения приговора отобрали лучших парижских палачей во главе со знаменитым Самсоном. Преступнику отрезали гениталии, оторвали соски, отсекли ступни и левую кисть. Правую руку сожгли на жаровне. В довершение всего бедолагу надлежало разорвать лошадьми на четыре части. Но тут вмешался полицейский комиссар Бутон. Ты уверена, что хочешь дослушать до конца?
— Нет, — Лена забрала у него книгу.
— Постой. Ты же сама говорила…
— После расскажешь.
Девушка включила проигрыватель. Послышались первые аккорды «Joshua Tree», комнату наполнил звучный, чувственный голос Боно. Взгляды делались все более откровенными, улыбки соблазнительными, прикосновения дерзкими. Когда с чаем и булочками было покончено, Лена решительно отставила поднос и распахнула халат, торжественно возвестив о том, что десерт подан. Белый шелк скользнул по молочной коже, и она предстала перед Томашем нагая, соблазнительная, дрожащая от вожделения. Профессор потянулся к ученице, уронив на пол том Мишеля Фуко, под обложкой которого, возможно, таился ключ к загадке Тошкану. Соитие было быстрым, сумбурным, яростным, со стонами и вскриками и единым выдохом облегчения в конце. Расцепив объятия, они повалились на диван, потные, измученные, опустошенные, удовлетворенные, пьяные от наслаждения. Лениво потянувшись, шведка приподнялась на локте, мимолетно коснувшись губ Томаша упругим соском.
— Ты ведь не занимаешься любовью с женой, правда?
Томаш, погруженный в сладостную летаргию, не сразу понял, о чем она спрашивает.
— Нет, — проговорил он через силу, отводя глаза. Вопрос застал его врасплох. — Конечно, нет.
Обезоруженная его ответом, Лена перевернулась на спину, ее светлая грива разметалась по подушке, синие глаза смотрели в потолок.
— Придется поверить тебе на слово.