Томаш решил перебраться на кухню; на голодный желудок думалось плохо, а самолетной еды, завернутой в фольгу, он не признавал. Возможно, все вот-вот разрешится. Возможно, надо просто немного подождать, и они вернутся. Направляясь на кухню, Томаш вдруг увидел на тумбочке в прихожей букет цветов, на этот раз очень ярких, канареечно-желтых. Тугие бутоны-раструбы гроздьями свешивались с длинных, изогнутых стеблей в окружении мелких, таких же ярко-желтых роз. Томаш застыл на месте; букет был совсем свежим. Профессора царапнула неприятная мысль. Чем дольше он раздумывал, тем сильнее делалось подозрение. Томаш решил сменить направление; вместо кухни он прошел в гостиную.
В напольных вазах стояли те же самые цветы, а на столе белел листок бумаги. Томаш схватил его, но это оказался всего лишь счет из цветочного магазина. Норонья долго перечитывал его, шевеля губами в полной задумчивости. Потом, не выпуская листка из рук, подошел к книжному шкафу и без труда отыскал на корешке нужное название. «Язык цветов», любимая книга Констансы. Томаш открыл справочник на последних страницах и нашел в глоссарии слово на «д», «дигиталис». Согласно книге, этот цветок символизировал эгоизм и лицемерие. Изумлению профессора не было предела. Неужели это послание адресовано ему? Отдавшись внезапно накатившей панике, он лихорадочно пролистал справочник до буквы «р». Надо было срочно выяснить, что означают желтые розы. В статье «розы» и вправду был раздел «розы желтые». Томаш сразу выхватил взглядом нужное слово.
Измена.
XI
Телефон проснулся и настойчиво, требовательно запищал. Томаш с трудом оторвал голову от подушки, растерянно огляделся и увидел, что в окно льется солнечный свет. Он сел на кровати и бросил взгляд на часы. Пять минут десятого. Телефон надрывался у него над ухом, на прикроватной тумбочке. Мобильник пищал, жужжал и вибрировал, а на дисплее светился знакомый номер.
— Констанса, где вы, во имя всего святого?! — прокричал Томаш в трубку, едва успев нажать зеленую кнопку.
— У моих родителей, — ответила жена ледяным тоном, давая понять, что не намерена пускаться в долгие объяснения.
— У вас все хорошо?
— Просто замечательно.
— И что ты собираешься делать?
— А как ты думаешь? — отрезала Констанса. — Постараюсь устроить свою жизнь.
— Как это устроить свою жизнь?! — воскликнул Томаш в притворном изумлении. Втайне он лелеял слабую надежду, что букеты в вазах на самом деле ничего не значат, и все еще можно исправить. — Насколько мне известно, твоя жизнь здесь, со мной!
— Правда? А твоя где?
— Моя? — Он продолжал притворяться. — Тоже здесь, где ей еще быть!
— Вот как? А ты разве не видел цветы?
— Какие цветы?
Она затихла, обескураженная. Томаш решил, что раунд остался за ним, и немного осмелел.
— Не заговаривай мне зубы! — вдруг закричала Констанса. Она догадалась, что муж ломает комедию. — Ты видел дигиталис и желтые розы и прекрасно знаешь, что они означают.
Томаш понимал, что его тактика не возымела действия, но чтобы не выдать себя, продолжал притворяться.
— Нет, представь себе, не видел. А что они означают?
— Тебе что-нибудь говорит имя Лена?
От ледяного спокойствия, с которым были произнесены эти слова, Норонью пробрала дрожь. Все стало ясно, и запираться дальше не было никакого резона.
— Это моя студентка.
— Отличница, наверное! — саркастически заметила Констанса. — Интересно, какой предмет ты ей преподаешь.
Томаш не нашелся, что ответить. Откуда, во имя всего святого, она узнала? Подумав, он решил, что разумнее признать хотя бы часть своей вины в расчете на смягчение наказания. Другого выхода не было.
— У меня действительно был эпизод с этой девушкой, — проговорил он едва слышно. — Это продолжалось недолго и уже кончилось, так что…
— Эпизод? — Голос Констансы звенел от гнева. — Эпизод? Ты называешь шашни со студенткой эпизодом?
Томаш отпрянул от телефона: такой прямой атаки он не ожидал.
— Ну… понимаешь…
— Я вкалываю, как рабыня, ломаю голову, как помочь нашему ребенку, ищу для него преподавателя, забрасываю жалобами Министерство образования, учу Маргариту читать и писать, вожу ее по врачам, выматываюсь до смерти, и все для того, чтобы ты мог наслаждаться «эпизодами» со шведской подстилкой! Да как ты осмелился являться домой как ни в чем не бывало прямо из постели этой девки?! Как ты осмелился смотреть мне в глаза?! Как…
В трубке послышались отчаянные всхлипы. Констанса рыдала в голос.
— Не надо, милая! Прошу тебя.
— Негодяй! — простонала женщина. — Уродец!
— Прости меня. Если бы ты знала, как я раскаиваюсь!
— Как ты мог…
— Констанса, послушай. Я правда раскаиваюсь. Изменить прошлое я не в силах, но поверь, такого больше никогда не повторится.
Рыдания стихли, Констанса взяла себя в руки.
— Пошел в задницу! Слышал?! В задницу, урод!
Томаш пал духом; дело на глазах принимало слишком серьезный оборот, и он решительно не знал, что делать.
— Послушай, родная. Я поступил как последний подонок и никогда себе этого не прощу.
— Это я никогда тебе не прощу, сукин ты сын!
— Давай попробуем успокоиться.
— Я спокойна! — выкрикнула Констанса, снова впадая в бешенство. — Я совершенно спокойна!
— Хорошо, хорошо.
— Я звоню, чтобы сказать: в следующую субботу, в три, можешь заехать к моим родителям за Маргаритой. Но чтобы в воскресенье, в пять, она была дома. Понял? Я сама буду решать, когда тебе с ней видеться и сколько. Ты все понял, муженек?
— Но, милая…
В трубке послышались злые короткие гудки. Томаш тупо глядел на погасший дисплей. Все сомнения, тревоги и страхи, скрывавшиеся в темных уголках его души, разом вырвались наружу. Но несмотря на творившийся в мыслях хаос, несмотря на горечь и отчаяние, Норонья никак не мог выбросить из головы один совершенно бесполезный вопрос.
Откуда, во имя Господа, она узнала?
На протяжении следующей недели Томаш тщетно звонил жене, но Констанса не брала трубку. Он с трудом дождался субботы и примчался в Сан-Жуан-де-Эшторил без десяти три. Дона Тереза, мать Констансы, держалась с зятем очень холодно, но по всему чувствовалось, что ей не по себе; в дом Норонью не пустили, и ему пришлось дожидаться на пороге. Маргарита при виде отца расцвела, а от куклы в красном платье с оборками и вовсе пришла в восторг.
Папа с дочкой пообедали в пиццерии, а потом пошли в кино. Маргарита изъявила желание посмотреть «Историю игрушек 2», и Томашу пришлось, сжав волю в кулак, два часа наблюдать за похождениями Вуди и Базза. Вечером, когда оба растянулись на диване в гостиной с книжкой про Аниту, отец решил, что пришло время для серьезного разговора с дочерью.
— Мама на тебя седится, папочка, — подтвердила Маргарита. — Очень-очень седится, говоит, что ты убъюдок. — Она наморщила лоб. — Папа, а что такое убъюдок?
— Тот, кто плохо себя ведет.
— А ты п'охо себя вей?
Томаш горько вздохнул.
— Да, дочка.
— А что ты сдеай?
— Кашу не доел.
— А, — произнесла девочка, потрясенная масштабом отцовского преступления. — Ты наказан, да? Бедненький. В съедующий аз съешь все.
— Придется. А что еще мама говорила?
— Что ты удод.
— Удод?
— Да, удод.
— А, урод.
— Моайный удод. А еще она будет говоить со знакомым авокадом.
Томаш приподнялся на диване; последние слова дочери ни на шутку его испугали.
— С адвокатом?
— Говоит, он очень хооший и сдеает из тебя котъету.
— Вот как?
— Да. А как это котъету?
— Это просто такое выражение, дочка. А что мама еще говорит?
— Говоит, я подумаю.
Больше из Маргариты ничего вытянуть не удалось. Следующим вечером Томаш, как и было условлено, привез ее обратно к бабушке и дедушке. На прощание девочка торопливо чмокнула отца в щеку и тут же скрылась за дверью. Констанса по-прежнему не брала трубку.