Томаш крепко прижал к себе жену, готовясь услышать страшную весть.
— Мне очень жаль…
Норонья хотел что-то сказать, но только судорожно глотнул воздух. Ужас парализовал его, сердце остановилось, колени подгибались, подернутый пеленой взгляд никак не мог сфокусироваться на лице врача. Томаш не мог осознать, что самое страшное действительно случилось, что кошмар последних недель стал реальностью, что жизнь, казавшаяся вечной, обернулась одним вздохом, мгновенным всполохом зарницы в темном небе, что из мира навсегда ушли доброта и нежность, что славной, наивной мордашки своей Маргариты он не увидит больше никогда. Но потрясение, острая боль, обида на судьбу уже сменялись беспредельной нежностью к умершей дочери, пронзительной печалью отца, который знает, что на свете нет и не будет никого милее его девочки, что самый дивный цветок на лугу увял навсегда и никогда уже не расцветет.
«Прекрасных снов, дитя мое».
XIX
После смерти Маргариты Констанса и Томаш на многие месяцы потеряли интерес к жизни. Закрывшись от мира, они погрузились в общие воспоминания и цеплялись друг за друга, пытаясь выбраться из пучины. На фоне пережитого измена Томаша превратилась в нелепое и незначительное событие из далекого прошлого. Супруги, не сговариваясь, стали снова жить вместе.
В тесной прежней квартирке им было невыносимо тяжело. В каждом углу скрывалась история, каждая безделушка таила воспоминания, любой предмет был с чем-то связан. В первое время осиротевшие родители не решались войти в комнату дочери; их останавливало странное, противоречивое чувство: безумная надежда, что, открыв дверь, они вновь увидят свою девочку, и страх, что этого никогда не произойдет. Порог детской стал чем-то вроде магической черты, переступить которую было невозможно. Взглянуть в глаза реальности было слишком страшно, и пустая комната превратилась в храм Маргариты.
Когда Констанса и Томаш наконец решились войти в детскую и увидели рядком сидевших на кровати кукол, книжки на полке и аккуратно развешанные в шкафу платьица, они словно перенеслись в недавнее прошлое: таким щемяще реальным показалось им присутствие Маргариты. Сломленные горем, они бежали прочь и больше туда не возвращались. Оставаться в доме, пронизанном памятью о дочери, не было сил. Покинуть его было еще тяжелее.
Им стало ясно: больше так продолжаться не может. Они сбились с пути, позволили жизни утратить краски и смысл. Пришло время что-то изменить, очнуться, отойти от края пропасти. Как-то вечером, сидя бок о бок, молчаливые, подавленные, обессиленные, они наконец приняли решение. Пора порвать с прошлым. Выбраться на новую дорогу, отыскать путеводную звезду, вернуться к жизни.
Им нужен новый ребенок и новый дом.
Оставшихся от премии денег хватило на маленький домик в Санто-Амару-де-Оэйрас, на берегу моря. В этом доме они попытались зачать нового ребенка. Хотя, сказать по правде, мечтая о ребенке, оба думали о Маргарите.
Работа Нороньи пошла кувырком. В свое время он прельстился деньгами, чтобы спасти жизнь дочери, и та история казалась ему знамением судьбы, испытанием, которое он не сумел пройти. Томаш вновь и вновь возвращался мыслями к своему расследованию. И чем чаше об этом думал, тем сильнее захватывала его одна дерзкая идея. Норонья тысячу раз перечел договор с фондом, изучил его чуть ли не с лупой, стараясь выявить слабые места противника. Даже консультировался с братом Констансы Даниэлом, сотрудником юридической фирмы.
Правда, которую пришлось утаить, стала частью его существа, вросла в кости, текла по жилам вместо крови. Надо было найти способ выпустить ее наружу, выплеснуть в мир вместе со своей болью.
Норонья чувствовал себя неудачником. Жалким, бесчестным ничтожеством. И знал: только правда поможет ему вновь стать собой. Пятьсот лет назад столь же мучительные раздумья одолевали короля Жуана. Прогуливаясь среди олив замка Сан-Жоржи и глядя на лежащий у ног Лиссабон, Совершенный бился над неразрешимой дилеммой. Запад или Восток? Он хотел и то и другое, но обстоятельства заставляли выбирать. Что же предпочесть? Чем пожертвовать? Король знал: как ни тяжело решение, его придется принять. И он решил. Пусть кастильцы забирают Новый Свет, зато ему достанется Азия. Колумб дал слово молчать, и Азия стала его Маргаритой. Король Жуан должен был принять решение и принял его, хорошее или плохое, не так уж важно. То же самое сделал Томаш. Принял решение.
Только он ошибся.
Жуан II предпочел ложь правде, чтобы заполучить вожделенную Азию. После смерти короля его лучший друг Руй де Пина решил, что правда уже не повредит родной Португалии, и написал свой Кодекс 632, приведший в ужас нового короля Мануэла. Но у Томаша не было Руя де Пины, не было никого, на чью помощь стоило рассчитывать, никого, чье перо запечатлело бы на бумаге истину, которую не вырубить топором и не стереть острым лезвием. Подлый договор связал его по рукам и ногам, обрекая лгать всю оставшуюся жизнь.
Оглядываясь на пережитое, Норонья все чаще вспоминал первую совершенную им низость, первую сделку с совестью, на которую его подбил Молиарти. Во время встречи в Королевском клуатре монастыря Жеронимуш американец предложил ему отправиться к вдове профессора Тошкану и обманом выудить у бедной старухи необходимые сведения. Кто из нас не лгал по необходимости, давая себе слово, что нечестный поступок навсегда останется исключением? Но исключение сделалось правилом; обманщик превратился в предателя.
В тот день в Королевском клуатре Норонью охватила бешеная ярость. Она уже готова была вырваться наружу, но что-то смирило его гнев, что-то промелькнуло в его сознании, словно проблеск молнии в кромешной тьме.
Это были стихи.
Стихи Фернандо Пессоа. Эпитафия самому себе, начертанная на могиле певца. Буквы сложились в слова, слова сделались светом, свет озарил душу.
Норонья вполголоса повторил эти строки. В его душе разгоралось пламя, робкий, едва тлеющий огонек делался все смелее, выше, жарче, пока не вспыхнул заревом до небес.
Ему хотелось кричать.
«Нужно быть единым». Да. Это так, но я постараюсь. Постараюсь.
Томаш сел за компьютер и долго смотрел в пустой экран. Мне нужен кто-то, к кому прислушаются. Мой собственный Руй де Пина. Но кто бы это мог быть? Нужен кто-то со стороны. Но кто? Там видно будет. Сначала надо выбрать форму изложения. По условиям договора, мне запрещено писать статьи и монографии, выступать на конференциях и давать интервью. А как насчет беллетристики? Не такая уж плохая идея. Об этом в договоре нет ни слова. Художественный вымысел — надежная защита.
Итак, это будет роман. Кто его напишет? Не я, кто-то другой. Мой Руй де Пина. Писатель. Но если на то пошло, почему бы не журналист? Писатели выдумывают, журналисты докапываются до правды. Хмм… В идеале, это должен быть писатель-журналист, человек, который сочиняет историю, чтобы сказать правду. Впрочем, потом разберемся. Пока нужно сконцентрироваться на повествовании. Имена героев придется изменить, а в остальном мне предстоит просто пересказать то, что я видел своими глазами, то, в чем довелось участвовать самому. Но все началось со смерти профессора Тошкану, а при этом я не присутствовал. Что мне известно? Что профессор умер в одном из отелей Рио-де-Жанейро, когда пил манговый сок. Вот с этого мы и начнем. Тошкану отпил глоток и упал замертво… Нет, не годится. Начать стоит немного раньше. Надо описать последние пять минут его жизни, чтобы подготовить читателя. Читателя нужно предупредить… Да, именно. Герой не подозревает, что вот-вот умрет, а читатель уже об этом знает. Блестящая идея. С этого и начнем.
Томаш Норонья еще долго смотрел на экран компьютера, стараясь уловить ритм будущего повествования. Потом его пальцы забегали по клавиатуре, словно руки музыканта по клавишам фортепиано, а на экране монитора появились слова:
Четыре. Старый ученый не знал, не мог знать, что ему осталось жить ровно четыре минуты…