Компанией ветреных, готовых к вызовам бездельников мы переходили от одного бара к другому, от одной квартиры к следующей, кратковременно опьяняясь друг другом, книгами, чокнутыми теориями. Если мы долго не встречались, это не воспринималось как пунктир.
Помню, мы стреляли из пневматического револьвера в лесу, потом пили текилу, и Док бежал за Корвином, стиснув рукоять в руке, будто бы и впрямь хотел его застрелить. Или: я шла по мосту около Проспекта Культуры, держа Дока за руку и надеясь, что мост не закончится.
Однажды, когда он несколько недель находился в гостях, я не выдержала напряжения и неожиданно для себя самой запустила кружкой в стену, когда Док, совершенно безучастный, сидел напротив. Кружка пролетела рядом с его головой и с шумом врезалась в плитку. Хотелось ударить Дока, заорать «Какого черта?!», чтобы понять, чувствует ли он что-нибудь. Док вздрогнул, посмотрел мне в глаза и вернулся к еде, не произнеся ни слова. Я налила новую кружку чая.
Дружба имеет сакральный статус, потому что кажется незыблемой. Это миф, постоянно нарушаемый ходом жизни, но слишком притягательный миф, чтобы от него совсем отказаться. Мужчины, женщины, возлюбленные – они приходят и уходят, постепенно ты забываешь, что им нравилось, а что вызывало отвращение. Но друзья остаются, они защищены внутри потока времени, они вечны. Для многих женщин «дружба» с мужчинами означает лишь, что те не хотят от них секса и отправляют их в утиль. Для меня же все обстояло иначе – я с юности общалась только с мужчинами из-за сходства интересов и склада характера. Я часто – и совершенно ошибочно – воспринимала себя скорее как эдакого приятеля. Одно было очевидно: если хочешь остаться с кем-то по-настоящему, навсегда, ты должен стать его другом. Можно уехать на другой конец света, но связь не разрушится – она не подвержена коррозии. Док был моим другом. Мне хотелось остаться с ним навсегда.
СБПЧ[13] в песне «Снупи» поет: «Я хочу, чтобы ты никогда не вырос, и никто не называл тебя Снуп». Я хотела, чтобы Док никогда не «вырастал», перенимая чужие привычки, а остался чистым, вечно юным. Принять чужие правила легко, сохранить индивидуальность – нет. Стремление научиться поддерживать светский разговор, к месту шутить, вступать в контакт – разочаровывали: воспроизводя чужие клише, он терял завершенность. При каждой встрече невинности в нем становилось чуть меньше, чем прежде.
С другой стороны, было ясно, что ему необходимо выбраться из защитной оболочки, начать совершать поступки, а не просто анализировать мир. Восстать, вступить в драку, – помочь в этом нельзя, есть вещи, которые человек делает один.
Иногда, устав, пропадал Док, иногда из своего окружения его исключали мы. Существует определенный предел взаимодействий – можно врываться в чужой мир только в рамках негласно выделенных полномочий «чужака», «приятеля», «друга», «родственника», а Док предельно сужал возможность проникать в свой внутренний мир для всех. Мы бросили попытки лезть не в свое дело, а просто брали его с собой. Если возникала ситуация выбора между друзьями, я вставала на сторону Корвина. Сначала я оберегала Дока от собственного непостоянства – увлеченности людьми, которая быстро исчерпывалась; потом сдерживал кодекс.
Однажды он исчез на год – получал собственный опыт, затем так же неожиданно вернулся – с дилерами и девушкой, которую мы так и не увидели. В наших отношениях ничего не изменилось, разве что теперь мы обдалбывались втроем то фенэтиламинами, то кислотой. В каком-то смысле это было лучше, чем съездить в Нью-Йорк – путешествия по прогибающимся слоям реальности. Время пластично извивалось или застывало, тело разваливалось на части, музыка перестраивала физиологию, но внутри хаотического трипа была точка, куда нужно вернуться. Как Хаксли, меня постоянно интересовало, как можно примирить становящийся диким лесом мир вещей и размывание смысла человеческого. Обыденность преображалась в части мира обдолбанной Алисы, но изображение Дока наркотики не улучшали – именно его я считала эталоном красивого.
Спустя некоторое время мы в ответ взяли его на площадь. Взметались флаги, митингующие дрались с омоном, нацболы храбро ломились вперед. Жалкие согнанные солдаты оцепляли кривляющихся врагов, трещали щиты. Мы проигрывали, и это был обидный, неравный проигрыш. Неизвестный храбрец развернул на крыше знамя НБП. Внутри кипело негодование и желание схватки, мне хотелось, чтобы кипение от несправедливости передалось Доку, зажгло его. Вряд ли можно подарить что-то большее, чем мятеж. Он смотрел на волнующуюся людскую массу, и глаза искрились насмешливым азартом. Тогда я решила, что Док вполне может оставить дом и присоединиться к волнениям, что он такой же, как я.