Война звала фотографов, на месте объясняя им, что нужно делать. Многие из приглашенных ужасались, потому что буйство у касс противозаконно, а мы – проклятое хулиганье. Чувствовать себя хулиганьем было приятно. Фотографы кривились, но ради сюжета и возможности поработать с арт-группой себя превозмогали. Новичков-блогеров тоже сильно корчило, и я любила на это смотреть: как кто-то преодолевает жажду комфорта или наоборот пятится, спешно изобретая новые и новые оправдания. Олег обрабатывал какого-то неофита, Лысый прилаживал на кепку скрытую камеру, Коза пыталась починить постоянно ломающийся приемник на ноутбуке. Чевенгур моргал, Лина хохотала, Корвин курил и наблюдал. Я любила его, от этого становилось больно, но смотрела на Дока, потому что его я любила больше.
Изнутри раздирала невыносимая нежность к миру, смешанная с тоской, какая-то уитменовская жажда, страсть к жизни. Словно агонизировать в экстазе. Чтобы справиться с собой, нужно было буйство, действие, вакхические пляски. Больше огня, больше, еще больше чертового огня, хотя от него выгорают внутренности. Стоило кому-то застопориться, начать тратить время зря, как внутри начинал отсчет таймер ядерной бомбы. Я смотрела на Дока. Когда он входил в двери очередного кафе, где мы устраивали подготовку, речь окружающих становилась вязкой, звуки останавливались. Но предметы, фигуры, жесты воспринимались так, словно с картины стирали пыль, ни одна вещь не оставалась прежней. Воздух натягивался как полиэтилен, и мне хотелось прорвать его пальцами, чтобы дотронуться до укрытого пальто тела Дока. Все становилось новым, диким, свежим и ярким, как порез.
Почему
С Войной я познакомилась из-за текстов. Их первая попытка связаться оказалась неудачной: кто-то из активистов оставил предложение присоединиться, на которое я не ответила. Война набирала членов группы разными методами, уже на месте определяя, подходит человек или нет, а я была отчетливым «симпатизантом». Мне очень нравилась их дерзость, способность совершать вылазки прямо в центр зла, без страха и без стыда. Они врывались в суд, распевая дурным голосом обвинения прямо в лицо системы, приходили даже в участок, устраивая вакханалию перед теми, кто должен был их арестовать. Наглость, способность действовать на территории врага особенно привлекала потому, что крах союза НБП и либералов к тому времени был совершенно очевиден. Марши Несогласных выглядели жалкой пародией на протестное шествие. Я искала проявления политической жизни, но все варианты были тупиковыми, так что выходки Войны оказались очень кстати. Мне не нравилось, что современный арт задвигает в тень прежде такую яркую НБП, но это происходило, от фактов не отвернешься. Мы с Корвином запомнили Войну еще со времен кошек в Макдональдсе. Летящие в сторону касс животные и внешняя бессмысленность происходящего напомнили поэзию дадаистов.
Зимой 2009 я была членом питерской НБП, мутировавшей в Другую Россию, но к тому времени скорее виртуальным. После полутора лет активных маршей и горячих переживаний я испытывала разочарование. Как и многим нацболам, хотелось действия, хотелось революции, захвата, романтики, горячих пуль в сердце, подвигов, переворота лживого и надоевшего хода жизни большинства, а Лимонов держал курс на легализацию. Понять Лимонова нетрудно, он избавлялся от оттенка маргинальности, но мы любили маргинальность, а союз с либералами закончился провалом. Нацболы готовились пробивать ограждения, размахивая алыми и черными полотнищами, однако «союзники» то ругали наши флаги, то шли на отталкивающие компромиссы с властями. Азарт от участия в голосованиях, жажда живой политики и способность часами клеить стикеры ради идеи перед лицом предательства либералами поувяли. Цена политики, которую я после чтения Платона называла «искусством управлять», не выдержала проверки реальностью и резко упала. Ружья простаивали. Бывалые члены партии выражали недовольство, но смирялись перед волей Лимонова, у меня же со смирением дела обстоят плохо. До того, как предложить свою помощь только что запрещенной НБП, я наблюдала за ними много лет, и снова возвратилась на позицию наблюдателя, отправляя статьи в «Лимонку».
НБП для меня много значит, но я не люблю тупики. Были и другие причины, вызвавшие «кризис веры», хотя по первому сигналу чего-то стоящего я была готова сорваться. Однако ничего из того, что я видела, не говорило об изменениях; Лимонов все больше превращался в одинокого старого вояку, он самовлюбленно противостоял миру, который не понимал его правил. Мне же нужно было убийство царя, бомбы в фартуках, обещанные буйные девочки на вертолетах, дичь и простор. Тупой, монотонный повтор пути в уазик и обратно в план не вписывался. Нужно было стать более хитрыми и мобильными, уходя от лобовых столкновений. Моими кумирами являлись Ульрика Майнхоф[1] и Черные Пантеры[2], в голове кипели идеи о полном переформатировании государства, кулаки сжимались в желании что-то делать, так что я пыталась избежать ощущения провала, оглядываясь в поисках подмоги. Мне нужен был новый опыт, который можно применить.
[←1]
Ульрика Мария Майнхоф (1934 – 1976) – западногерманская террористка, журналистка, педагог, социолог и теледокументалист, общественный деятель, одна из лидеров и теоретиков «Фракции Красной Армии» (РАФ).
[←2]
Афроамериканская организация, ставившая своей целью продвижение гражданских прав чернокожего населения. Была активна в США с середины 1960-х по 1970-е годы.