Док молчал, к лицу прилипла гадкая ухмылка. Олег уставился на меня с любопытством, Грязев ждал, что будет дальше. На собравшихся мне было плевать – я хотела услышать ответ Дока, но только не тот ответ, который он дал. Я повернулась к Андрею, тот кивнул. Если бы в компании оставался еще кто-то, кто вызывал доверие, я бы спросила и у него. Но задавать вопрос стало некому и незачем.
Акция с курицей не пугала. И даже кандидатура Ксении не пугала, но все должно было происходить иначе. Ей не давали выбора, ее дурачили, подбираясь исподволь, напирая на прежние громкие заявления, лишая дороги назад. Нельзя пользоваться детским восторгом для того, чтобы подписывать, на что угодно. Зная характер Ксении, можно было предположить, что она не спасует. Особенно было обидно и гадко, что Док приплел сюда революцию. Блядь, да что ты вообще знаешь о революции?!
Я села, опрокинула стакан пива, попыталась переварить полученные данные, – и меня накрыло.
– Блевать пошла, – подытожил Олег.
Состояние он уловил верно, но я сдержалась. Я пошла в туалет, где расплакалась от злости и отвращения. Плакать перед Войной – плохое решение, рассказать Ксении о сущности акции и о том, почему я против, тоже нельзя: акции – секрет, я обещала, но меня разрывало от протеста. Я вспоминала вкрадчивый голос Дока, который становился все более и более сальным, эти расплывчатые фразы и намеки на власть принимать решения, которой он не обладал.
В дальнейших действиях расчета не было. Я влетела в комнату – в голубой короткой юбке, как у черлидерши, чулках в розовых цветах, майке с зайчонком и с мокрым лицом я выглядела довольно смешно и четко осознавала это:
– Вы все – свиньи! – это было здорово, сказать: «Вы – свиньи». – Так нельзя! Так неправильно! – кричала я.
От осознания того, что все делалось бесчестно и низко, текли слезы. Я сказала, что немедленно забираю Ксению с собой, но из-за обещания не рассказывать об акциях я не смогла толком объяснить девушке, что и почему неправильно, – это выглядело истерикой. И к черту! Происходящее напоминало фильм, отчего становилось страшно, все вдруг, включая друга, оказались врагами. Андрей достал камеру и начал снимать, но мне все же удалось увести Ксению на улицу. Док так ничего и не сделал – он не смеялся, не оправдывался, не пытался мне помочь, он просто стоял.
– Да что случилось? Я могу сделать кучу вещей. Раздеться, если надо, тоже могу, – Ксения пыталась меня успокоить.
– Они хотели взять тебя на акцию, для который ты не подходишь. Просто поверь мне – ты не подходишь.
Курица разрасталась до размеров Годзиллы, разрывая Ксению на куски.
Вышел Леня и объяснял, что они действительно обсуждали возможность подключить Ксению, но решили, что, конечно, нет. Я ему не верила, но спокойствие и добродушная отрешенность Лени вызывали симпатию. Трудно представить, что он серьезно может участвовать в чем-нибудь подлом, разве что по ошибке. Мы отправились к Троицкому мосту, где посадили Ксению в такси.
Пока она не уехала, я не успокоилась, а потом всю ночь не могла уснуть и думала о Доке. Он был жалок, подл, труслив и слаб. Восстание, бунт, раскрепощение, – все то, о чем он полюбил рассуждать, было несовместимо с тем, что он пытался сделать и сделал бы, если бы я вдруг не захотела увидеть его тем вечером.
Парадокс самурая
В романтическом пласте литературы существует проблема, которую я называю «парадокс самурая». Если даймё[41] – недостойный человек, подлец и садист, должен ли самурай быть верным ему до конца, воспринимая происходящее как испытание? Или долг самурая состоит в том, чтобы пресечь зло, остановить даймё, не дать ему запятнать себя и закон? Можно ли преступить обет верности ради того, чтобы остановить безнаказанный поток мерзостей? У каждой стороны есть убедительные доводы. «Парадокс самурая» лег в основу многих японских фильмов и литературных произведений, где показан конфликт между самураями первого и второго типа. Наиболее драматичными являются истории, в которых самурай поступает вопреки воле дайме, так как этого требует честь, но затем делает сэппуку, осуществляя самонаказание за нарушение обета верности.
В европейской традиции легко можно найти сходные случаи. Предположим, преданные вассалы узнают, что король обманывает их и народ, что провозглашаемые им идеи – ложны, а сам он порочен, глуп и жесток. Честь требует объявить о том, что король – лжец. Огласка лживости важна, так как прекращает поток новобранцев, желающих служить королю, разрывает цепь повиновения дурному человеку. Власть сакральна за счет того, что король достоин служения, на этом зиждется легенда – король лучший или стремится им быть, заручившись поддержкой рыцарей. Если он недостоин верности, нет ничего дурного в том, чтобы его покинуть. С другой стороны, долг верности требует быть на стороне короля независимо от того, бьет ли он по лицу или одаривает, хороший он или плохой, белый господин, который милует, или черный, который карает. Долг не включает в себя рефлексию, он – безусловное правило. В долге почти совершенно отсутствует ценностный взгляд на фигуру короля. Вместо короля можно поставить чучело – и рыцарь все равно будет нести службу, потому что ключевым вопросом становится дисциплина, исполнение обещания. Эта определенность, однозначность делает скупой долг привлекательным своей неуступчивостью, стремящейся к абсурдности. Однако это обязательства сторожевого пса, не человека.
[←41]
Даймё – крупнейшие военные феодалы средневековой Японии. Если считать, что класс самураев был элитой японского общества X—XIX веков, то даймё – это элита среди самураев.