Через пару дней молчания Док попытался восстановить статус. Он говорил, что может принимать решения, которые хочет, даже если они отвратительны. Необъяснимая озабоченность своей социальной ролью и тем, достаточно ли самостоятельно он выглядит в глазах Войны, которой на это плевать, озадачила. Он запретил прикасаться – просто ради забавы, в качестве наказания за собственный проступок. Я по инерции пыталась нарушить запрет, хотя ничего не хотела. Док не был ни самостоятелен, ни достоин уважения, а я все равно нуждалась в нем – в чувстве священного, потерянного тепла. Лишающая воли тяга, проклятая любовь из нуаров, которая ведет однотипных упертых героев по ночным улицам – и приводит прямо в ад, к смерти в подворотне от ножа или беспробудного пьянства. Аморальность страсти не в том, что она наполнена сексом, нестерпимой жаждой, которую невозможно утолить, а в том, что тебя не интересуют моральные качества объекта страсти. Тебе попросту плевать, пока кожа прикасается к коже. «Все теперь считают, что ты – лесбиянка», – сказал Док с укором, как будто это наносило урон его репутации.
Он и впрямь ненавидел себя. Не был удовлетворен тем, что видел, тем, что делал, но попытки измениться не увенчивались успехом. Он избегал любых столкновений, оказывался в ловушке собственной неуверенности, но не хотел всерьез с ней сражаться. Его стали называть «Снуп» – он отказался от прежнего имени, начал представляться новым, но, изменив имя, он не изменил прежним слабостям. Сильные люди великодушны, в Доке великодушия мало. Мы оказались отчетливо разными, но я не догадывалась, что разница характеров может причинять столько боли. То, что кажется одному шуткой, другого заставляет страдать. Правила, которые пытался ввести Док и которые не собирался соблюдать, выглядели, как неприятная попытка ограничивать, сдерживать, как наказание за дерзость. Дрессировать друга – непростительный поступок.
На следующий, кажется, день Док трахнул меня на чужой кровати. Не уверена, что чувствовала что-либо, хотя внезапность, решительность, с которой он затащил меня в комнату, захлопнул дверь и смел мешающие предметы, завела. Потом мы сидели, в окне виднелась старая католическая церковь, крыша, залитая солнцем, с выступами и башней. Тянуло туда, выбежать из дома с множеством комнат, кроватей, вещей, забраться на высоту, сделать все иначе.
– Я хочу трахаться там.
– Это слишком опасно.
Какого черта. Подол красного цыганского платья прилипал к пальцам. Остались только первичные реакции на тепло, укусы комаров или темноту. Секс был безрадостным. Тело – еще не все, Док поражал своим равнодушием. Хотелось отдаться кому угодно живому, потому что происходившее оказалось плохой схемой, возможностью самоутверждения, терапией, наказанием или жестом милосердия, но не настоящим сексом, когда ты отдаешься мужчине или берешь женщину.
Вечером Леня и Леха решили подстричься, я бодро обкорнала Леху машинкой. Нацболы откуда-то притащили таз мидий, те медленно подыхали, издавая сиплые звуки. «Хочешь, возьми с собой парочку», – предложил Док, когда я уходила.
В один из последующих дней мы репетировали акцию с курицей. По задумке Олега должны были отснять подготовительный материал в магазинах. Когда я пришла, парни были в предвкушении. «Кто будет засовывать курицу?» – поинтересовалась я. Я хотела увидеть героиню акции не меньше остальных, эдакое простонародное любопытство. «Увидишь! – бодро ответил Олег. – Кстати, Ксения наверняка расстроится, что ее не взяли». «Ну что ж, – пожала плечами я, – придется потерпеть». Оказалось, что героиней станет Лена, чья интеллигентность и внешняя респектабельность сильно контрастировали с периодическими дикарскими выходками. Я раньше уже задавалась вопросом, что заставило ее участвовать в акции в Биологическом музее – яростное желание буйства, действия или предельная раскрепощенность. В быту Лена была меланхолична, почти апатична, задумчива, как будто сонна, двигалась с ленивой грацией и говорила, что думала. «Мы уже обыскались, – рассказывал Олег, – а она говорит – какого черта вы раньше не сказали? Прикинь?»