Глеб Горышин
Кое-что о Федоре Михайловиче и о других
Бориса Ивановича Бурсова похоронили ранней весной, при изрядном морозе на кладбище в Комарове. Там хоронят видных деятелей литературы и искусства. Под соснами-елями Комаровского кладбища Анна Ахматова, под сенью ее креста близкие ей — по местожительству в Комарове — поэты Гитович и Клещенко...
Бориса Ивановича Бурсова опустили в могилу рядом с его соседом по даче Геннадием Гором...
Кладбище в Комарове в боровом лесу; по веснам здесь играют концерты певчие дрозды, а так тихо — вечный покой.
На комаровское кладбище покойнику можно угодить только с разрешения губернатора (прежде — первого секретаря обкома). На хлопоты у губернатора ушло время, Бурсова предали земле на седьмой день после кончины. Покойник — существо терпеливое, безропотное.
Мороз расщипался, шапку снимешь — хватайся за уши. Вышел к гробу академик Панченко, гривастый, с архиерейской бородой, сказал так: «Вы были последним человеком, из ныне живущих, кто говорил моему отцу в Пушкинском доме: «Миша, ты». Вы вместе с отцом ушли на войну. Мой отец не вернулся. Прощайте, Борис Иванович! Царствие Вам небесное!»
Замерзшие, влезли в автобус. Разлили поминальные чарки. Выпили, загомонили. Приехали на поминки под соснами ученики профессора русской литературы Бурсова, нынче сами профессора.
И уехали. А я остался в Комарове, поскольку имею вид на жительство в том самом месте, где витают тени бывших видных деятелей, рядом с ахматовской «будкой». И у меня есть время подумать, повспоминать, как оно было, чем кончилось. (Для видных деятелей — вечным покоем под Комаровскими соснами. Комаров тоже был видным деятелем — профессором биологии. Здесь он живал — в Келломяках; его имя присвоили поселку, прижилось. Где упокоился профессор Комаров, никто в Комарове не знает).
С Борисом Ивановичем Бурсовым вышла такая история... То есть я буду излагать историю моего знакомства с профессором или мою версию его истории. В одно прекрасное время мне выпала карта получить жилплощадь в самом старом писательском доме в Ленинграде. В тридцатые годы над трехэтажным домом постройки XVIII века для Конюшенного певческого общества — возвели надстройку в два этажа, сселили в дом с признаками двух эпох всех наличных писателей города на Неве (острословы прозвали дом «недоскребом»). В зловещем году из дома на канале увозили по ночам в небытие видных деятелей советской литературы, в порядке поступления доносов. Нынче дом обвешан мемориальными досками, как породистый пес медалями: Шишков, Саянов, Ольга Форш, Рождественский, Зощенко... На нашей лестнице жили в свое время Соколов-Микитов, Томашевсхий, Рождественский, Зощенко, Кетлинская...
Некоторое время я жил на одной площадке с Борисом Ивановичем Бурсовым. Он был в ту пору полным сил и мыслей литературным «старцем», такого возраста, как ныне я, а я был «вьюношей» лет сорока пяти. В дневные часы (в начале семидесятых) литературовед Бурсов исписывал с обеих сторон малого формата листочки совершенно неудобочитаемыми каракулями. Разобрать их, перепечатать на машинке могла только его жена Клавдия Абрамовна. Бурсов писал свою главную книгу — «Личность Достоевского»... В послеобеденное время, поближе к вечеру, мы с Борисом Ивановичем выходили на прогулку. В порядке вещей; младший вел старшего под ручку. Однажды я написал статейку о наших с профессором хождениях по каналам, канавкам, Мойке, Фонтанке, Летнему саду, Марсову полю... Статейка называлась «Прогулки под ручку». Я ее отдал корреспондентке «Литгазеты» в Ленинграде — газетной барышне. Особы этого рода сохраняют в себе свойства барышень до седых волос. Нынче их расплодилось пруд пруди — на ниве демократии; все испакостили своей безмозглостью, продажностью сатане в обличии демократа. Особенно мутят воду радио- и телебарышни. Тогдашняя барышня статейку мою сочла неудачной: «Не тот уровень разговора». Я послал статейку в редакцию в верные руки (барышню послал в соответствующее место), ее напечатали. Борис Иванович Бурсов «ухмыльнулся в усы» (хотя усов у него не было). Вообще он был саркастический мужчина и вместе с тем трогательно беспомощный, как котенок, в житейских делах.
Двойственность его натуры прочитывалась в выражении глаз: вроде сильный характер, ум хитро-мудрый — и затуманенность, расплывчатость мечтательного существа не от мира сего.
Мы с Борисом Ивановичем проходили под ручку пять лет, за это время я от него воспринял полный университетский курс русской классической и советской литературы, а также диамата, истмата, истории, психологии. Из повести его собственной жизни запомнились такие эпизоды: в бедной крестьянской семье в Воронежской губернии полно детей. Один из них — будущий профессор — заболел тяжелой болезнью, может быть, тифом. Мать молила Бога, чтобы Бог прибрал ребенка: так-то легче и ему, и семье. Ребенок выжил, этот случай запомнил. Если кто-нибудь говорил профессору о преимуществах жизни в крестьянской самодержавной России, в сравнении с послеоктябрьской, он отбривал собеседника, по складу ума не доверял чему-либо вне опыта, пусть со ссылкой на высший авторитет. Ум его был по-крестьянски упрямый, хоть кол на голове теши.