Филипп сделал паузу, и я машинально кивнула: так.
— Кстати, постулат: «На всё воля Божья», разумеется, искренне принимаемый, с моей точки зрения, самый простой и действенный вид психотерапии. Короче говоря, верить человеку куда проще, чем не верить.
— А как же атеисты? Имя которым легион? — поинтересовалась я, подчеркнув «легион» голосом. Имелось в виду: мы тоже умеем Библию цитировать, но прозвучало почему-то ехидно.
— Хмм. Разве ты не замечала, что атеизм — самая истовая из религий? Пусть её адепты молятся не Богу, а его отсутствию — какая разница? Они, знаешь, такой… филиал головной конторы. Атеисты распространяют идею Бога и, если угодно, пропагандируют её. Самими своими спорами, отрицанием они поневоле признают, что есть о чём спорить и что отрицать, ведь так яростно защищаться можно от страшного либо неизведанного, но никак не от пустого места. И к тому же, нет на свете атеиста, который хоть бы раз в жизни, да не взмолился: Господи, помоги! С искренней надеждой на помощь, заметим в скобках.
— То есть, по-твоему, атеизма как такового не существует?
— Напротив, существует, и великолепно себя чувствует — только он по сути своей глуп. Идея божественного слишком глубоко внедрена в сознание человека, чтобы с ней бороться. Божественное — внимание, внимание, банальность вторая! — это, помимо всего прочего, стремление человека к самому лучшему, чистому, доброму и светлому в себе самом. Поиск Бога в себе… Да и где ещё Богу проявиться во всём величии? Вот скажи, если бы человечества не было, где был бы Бог?
— Кхм! Я, конечно, извиняюсь: везде. — Пошло, предсказуемо, а главное, не смешно… и что заставило меня это ляпнуть? Не знаю. Что-то. Перебор по части пафоса, наверно. С Филиппом случается, а мне всегда против шерсти.
— Да, да, — бегло «оценил» мой юмор Филипп и поехал проповедовать дальше: — но кто бы о Нём знал, Его чувствовал, Ему молился? Облака? Камни? Гады морские?
Я скорчила гримасу, на русский язык приблизительно переводимую как: «Эка!». Нет, ну, правда: загнул. Однако не возразишь так сразу, без пол-литра.
— Ну… Он создал бы себе кого-нибудь…
— Кого-нибудь мыслящего? Осведомлённого о Его существовании? Зачем — если уже есть мы?
Филипп умолк с видом победителя, но вскоре заговорил снова:
— В общем, получается, что мы повязаны: люди и Он. Ни нам от Него, ни Ему от нас никуда не деться. Такое взаимное паразитирование, в хорошем, биологическом, смысле слова. Правда, с религией и заповедями несколько иная история, но тебе в любом случае переживать не о чем: верить — естественно. И не стыдно.
Он посмотрел на меня хитро и по моей спине послушно побежали мурашки. Млеть от его обаяния для меня тоже было естественно — но, с учётом нашей истории, уже чуточку стыдно.
Хотя на белом свете возможно всякое, и ни одна история не нова, наша всё-таки не из тривиальных. Началась она, когда мне было пятнадцать и родители на лето отправили меня к дальним родственникам отца в Белоруссию, в деревушку на границе с Польшей. Места исконно католические; заповедник праведных зубров, как говорил мой папа. Я ехала туда в ссылку, «во спасение» от дурной компании. Я ведь упомянула, что росла далеко не ангелом, но если совсем честно, то попросту бандиткой, и компания у меня была соответствующая. Нет, мы не грабили ларьки и не громили автобусные остановки, мы были опасны, скорее, сами для себя: балдели под панк-рок, трэш, хэви-метал, и так и мечтали как-нибудь, где-нибудь пролить «Пот, кровь и слёзы». И, пока наши замотанные родители очумело добывали для нас же трудный постперестроечный хлеб, мы, в самом невинном варианте, слонялись по Новому Арбату, разглядывали в витринах бесконечного ряда ларьков — их тогда ещё не снесли — жутковатые Стоунхенджи искусственных членов, хрипло гоготали, матерились, курили (случалось, что травку) и пугали своим видом прохожих.
Со стороны, на невнимательный взгляд, мы действительно выглядели устрашающе: косили кто под панков, кто под металлистов, кто под рокеров, а кто и под полный трэш. У меня же имелась кликуха: Готка, и косить под неё не требовалось. Природа неизвестно за какие заслуги наградила меня мертвенной, меловой бледностью — румянец на моих щеках не появляется ни при каких обстоятельствах, — а также очень чёрными волосами, бровями и ресницами, странно светящимися бледно-голубыми глазами, тёмно-вишнёвыми губами и скелетоподобным изяществом. Моя раскраска до того экзотична, что под ней не особо заметна моя, объективно говоря, некрасивость. Откуда сие счастье взялось, объяснить, глядя на ближайших родственников, невозможно; матушка моя не из Магдалин, но даже если бес и попутал бы её согрешить, то, вероятно, максимум, что мне светило бы в качестве генетического презента, это схожесть с личинкой колорадского жука, которому, сколько себя помню, посвящались без остатка мамины дни и частенько поздние вечера.