— Дедушка, милый, — ласково начала она. — Я такая нехорошая, что заставила вас тревожиться, но я исправлюсь, непременно исправлюсь.
— Явилась, озорница непутевая. Набедокурила, а теперь совесть в тебе кувыркается.
— Это все ночь, лунным светом наэлектризованная. Почему-то такие ночи зовут «воробьиными», из-за того будто, что птички на землю падают.
— Про воробьев, наземь падающих, не слыхивал, а вот про некоторых чужекрылых, в воздух поднимающихся, доводилось.
— Вы уже все знаете. Сама не пойму, как это меня угораздило к окну подойти. Не окажись там дельтаплана, я в овраг бы свалилась.
— Падать не то что в овраг, но и на ровном месте не рекомендую. Лучше летай на своих планерах, наслаждайся высотой, пташка ты моя летучая.
— Вы не сердитесь, дедушка, правда? — обрадовалась Надя. — Представляю, какой у меня был нелепый вид, — рассмеялась она, — под прозрачным крылом в одной ночной сорочке! Я, кажется, какую-то парочку спугнула. Верно, за приведение меня приняли! Но вернулась я к вам во плоти. Это все луна виновата! — и она процитировала:
В подлунном волнующем мире Светила луна нам сама. В серебряном нежном эфире Сходили мы вместе с ума![17]— Ох уж эта луна! И чего только на нее не навешивают! Одни лунатики чего стоят!
— Но я не лунатик! Я с открытыми глазами! Я не спала!
— Да уж знаю, — отозвался Виталий Григорьевич, сжимая в кармане халата ключ от Надиной комнаты, который Наталья Витальевна отобрала у Кассиопеи, выведав у нее все о Наде. Об этом она и рассказала академику, вручая ему ключ. — А насчет полетов ночных или звездных я советую тебе воспользоваться утренним рейсом взлетолета, чтобы застать в университете профессора Дьякова. Думаю, он тебе сейчас особенно нужен, — закончил дед.
Надя удивленно смотрела на него, не понимая, как он читает ее мысли.
— Ну иди, ласточка моя легкая, а я, пожалуй, завалюсь спать. А то твоя «воробьиная ночь» и мне покою не дала. А какой я воробей? Разве что «стреляный»! Ну иди, лети, — и он поцеловал внучку в лоб.
Профессор Дьяков находился в своем кабинете заведующего кафедрой релятивистской физики, когда в его браслете личной связи раздался голос академика Зернова. Дьяков, скрыв свое удивление, согласился на видеосвидание, для чего должен был спуститься на одиннадцатый этаж в университетскую кабину видеосвязи.
Почему-то он волновался, раздражаясь на задержку вызванного им на свой этаж лифта.
Длинный, худой, с мефистофельскими залысинами высокого лба и, под стать им, демоническим горбатым носом, он вошел размашистым шагом в кабину видеосвязи. Стены и потолок ее были обиты звуконепроницаемым покрытием, напоминающим тисненую кожу старинных переплетов книг. Проем в одной из стен казался открытым окном, как бы в соседнюю комнату, где у действительного окна в сад с разбитыми там цветниками сидел уже ожидавший академик Зернов.
Дьяков вежливо поздоровался, извинившись за задержку лифта.
Эффект присутствия был так велик, что обоим хотелось обменяться рукопожатием.
— Чем обязан, уважаемый Виталий Григорьевич? — деловым тоном спросил Дьяков.
— Обязаны, уважаемый Михаил Михайлович, — отозвался академик, — своей несомненной приверженностью к истине.
— Но ведь истина, как мне кажется, у нас разная.
— Истина одна, понимание ее разное.
— Готов согласиться с вами, Виталий Григорьевич.
— И правильно сделаете. Для установления истины надобно объединиться, а по старинной диалектической формуле прежде надлежит размежеваться.
— Разве размежевание наше не четко?
— Не вполне. Я намереваюсь указать вам на самое уязвимое место в отстаиваемой вами теории относительности.
— Я весь внимание, Виталий Григорьевич!
— Тогда извольте доказать, какое из двух движущихся тел надлежит считать неподвижным: космический корабль, от которого якобы отлетел земной шар, или наоборот?
— Старинное, противоречащее логике утверждение профессора Дингля, пытавшегося опровергать так Эйнштейна.
— Вот-вот! Противоречащее логике, которую вы вынуждены привлекать в помощь своим формулам, чтобы избежать абсурда, ибо не можете разобраться, кто из братьев-близнецов улетел то ли на космическом корабле, то ли на земном шаре?
— По теории относительности, конечно, каждый из них мог бы считать себя неподвижным, а другого — достигшим субсветовой скорости и потому нестареющим. Однако это было бы так при равномерном, а не ускоренном движении звездолета.