– Пульса нет. Дыхания нет. Реакции на боль нет. Вы мертвы.
Эльза недоуменно смотрит на врача. Дитер Либендентотен смотрит на Эльзу.
– Но это же чушь! – выкрикивает она. – Он говорит, ходит на работу и отлично соображает. Если вы не в состоянии определить, что с ним, так и скажите, и мы поедем в больницу.
– Ест? – меланхолично уточняет доктор, складывая свой медицинский хлам в чемоданчик.
–… Нет.
– А запах чувствуете?
– Да, – говорит Эльза.
– Нет, – возражает Дитер Либендентотен.
– С вами-то все ясно, – усмехается врач. – Все ваши «недомогания» – закономерные трупные явления. Вы уже достигли стадии аутолиза и скоро начнете активно гнить. Судя по всему, смерть наступила не менее четырех дней назад, причина мне неизвестна. Точнее скажет патологоанатом.
Дитер Либендентотен созерцает потолок. Он мертв. Едва осознав это, он умирает окончательно.
– Ну давай же, милая, ты должна что-нибудь сказать, – бабушка подталкивает Эльзу поближе к могиле.
– Не хочу, – упрямится, комкает в кулаке мокрый платок. – Что я скажу? Он был таким рассеянным, что даже не заметил, как умер?
Солнце
Какой восторг – умереть на электрическом стуле! Это будет высшее наслаждение – единственное, которого я еще не испытывал!
Альберт Фиш.
Этой ночью мне снилось, что я стал солнцем. Я был таким горячим, что плавил сам себя. Это было так восхитительно больно…
И вот наступило долгожданное утро – утро моего последнего дня. Я медленно бреюсь, глядя в свои глаза в отражении. Маленькое зеркало едва вмещает мое лицо. На постели лежит книга, которую я не успею дочитать – это единственное, о чем я буду сожалеть.
До казни четыре часа, и я, наверное, должен подготовиться. Сочинить речь, которую – какая милость – мне позволят сказать в присутствии свидетелей моего триумфа.
«Оставайтесь здесь, ублюдки, завидуйте молча, я познаю то, что вам испытать никогда не светит».
Нет, злобно.
«Спасибо, мама, что родила такого подонка. Мир тебе этого никогда не простит».
Уже лучше.
Я в предвкушении, не могу усидеть на месте. Охранник косится, ухмыляясь – думает, я боюсь, но это не так. Я жду этого, как лучшего подарка в моей жизни, самого большого приключения, жду уже шесть лет.
Время ползет, как больная трехсотлетняя черепаха.
Будет ли это щекотно? Буду ли я дергаться и дымиться? Будет ли это зрелище жалким или грандиозным? Одновременно хочется и почувствовать всю гамму ощущений, и увидеть это со стороны.
«Я ни в чем не раскаиваюсь, всю мою жизнь я делал то, чего другие не делают лишь из страха перед наказанием. Не говорите, что вам не кажутся привлекательными мучения других людей – в этом случае вас бы здесь не было».
Нет, патетично.
До казни три часа, с минуты на минуту придет священник – милый джентльмен, развлекавший меня беседами и шахматами. Беседами, между прочим, совсем не богословскими – не думайте, что все священники способны болтать только об одном. Однажды я спросил его, кем надо быть, чтобы добровольно служить в тюрьме? Та еще дыра, если подумать.
– Идиотом, – ответил он. С тех пор он мне нравится.
Сегодня он улыбается как-то особенно умиротворенно.
– Хочешь, – спрашивает, – я отпущу тебе грехи?
Нет, спасибо, они принадлежат мне, никому не позволю забрать их.
Близится время последней трапезы, но аппетита совсем нет. Я прошу священника составить мне компанию – за разговором время проходит быстрее. Что бы мне попросить: омаров в белом вине, пиццу, галлюциногенных грибов? Не хватало еще обосраться на электрическом стуле, я слышал, такое бывает.
До казни два часа. Хочу шоколадку и черный кофе. Хочу свой посмертный выпуск новостей и неувядающую славу человека, изящно отправившего на тот свет пару десятков себе подобных. Но если моим мечтам не суждено сбыться, сойдет и просто шоколадка.
«Уверены, что я не воскресну и не приду за кем-нибудь из вас, уважаемые зрители?»
Ладно, остряк, лучше тебе помолчать.
Надеваю чистые носки. Прощай, уютная камерка, я больше не вернусь.
Затягиваются широкие ремни. Это приятно, чувствовать себя привязанным. Будто вернулся в блаженную пору младенчества и лежишь, туго спеленутый – нет возможности пошевелиться, но нет и желания, так уютно в путах.
Открывается занавеска. За стеклом, как аквариумные рыбки, с такими же бессмысленными взглядами и приоткрытыми ртами, моя замечательная публика. Я – на большом экране кинотеатра. Сейчас все будет происходить медленно-медленно.
– Желаете сказать последнее слово?
– Ирония.