Мэдди неопределенно пожала плечами. А потом неожиданно приложила пальцы к голове, как рожки, и скорчила страшную рожу.
От неожиданности я рассмеялась.
— В духов я не верю, Мэдди. И на коврике спать тебе не позволю, так и знай!
Несмотря на страшную усталость, сон все не шел. Я ворочалась в постели, то замерзая, то скидывая от жары одеяло. Георг и его царапина на руке не выходили у меня из головы.
Я верила ему, знала, что он не мог устроить то нападение… Но все равно оставалось в голове подленькое «а если?», и от этого становилось стыдно.
С самого моего рождения Георг был рядом. Помогал леди Милдред в кофейне, беседовал о делах с моим отцом — как равный. Учитывая сложные отношения с родственниками по линии матери и то, что после Бромлинского бунта осталось всего четыре человека, фактически носящих в себе кровь Эверсанов или Валтеров, Георг стал для меня добрым дядюшкой-рассказчиком — лучшим, чем иные настоящие родичи. Он развлекал меня историями о Большом Путешествии юной леди Милдред, о своих приключениях в дальних странах, о кофе и шоколаде, о политике и сказочных существах… И всем его басням я внимала с взрослой серьезностью и неудержимым детским любопытством.
Прошло время. Георг постарел, а я выросла. Но где-то глубоко внутри мы остались такими же, уверена… Мог ли Георг причинить зло той девочке, в которой видел если не свою так никогда и не родившуюся дочь, то племянницу?
Не мог.
Имею ли я право даже думать о том, что он меня предал?
Нет.
«Я не расскажу Эллису о царапине, — осознала я вдруг с неожиданной ясностью. — Это будет предательством».
И леди Милдред… бабушка… она бы не одобрила.
…Старая леди Эверсан выглядела ничуть не старой. Такой, как на портрете: уверенной в себе дамой неопределимого возраста — может, около тридцати, а может, уже и за сорок. На молочно-белую кожу лба падал один-единственный локон цвета кофе — так же, как у меня, когда я снимала шляпку. Тонкие пальцы машинально вертели трубку. Темно-синее платье стекало с кресла, как вода.
— Что есть предательство, милая Гинни? — спрашивала она, рассеянно улыбаясь. Я внимала ей заворожено, не в силах ни вымолвить слово, ни даже ресницы опустить. — Маленькие девочки мечтают о пони и о принце. И пони даже важнее. Потом они вырастают и забывают свои прежние желания. Это предательство?
Я хотела сказать «нет», но губы не слушались. Мягкий ворс альравского ковра щекотал колени. Стены были словно подернуты зыбким туманом, в котором время от времени вспыхивало что-то, ярко, словно молния.
— Это изменение, милая, — улыбалась бабушка. Из трубки, как прежде, сочился дымок — пока тоненькая струйка, но она становилась все гуще. — Мир непостоянен. Каждую секунду он принимает иной облик. Что-то уходит, что-то остается… Не тосковать об ушедшем, отпустить его — это разве предательство? — говорила она и тут же отвечала себе: — Нет, не предательство. Это изменение. А траур по любимым людям? Должен ли он быть вечным?
Дым почти материальными волнами оседал на ковер. Мне казалось, что на ощупь эта странная субстанция должна напоминать пух — мягкий и нежный. Как перышко, которым мама щекотала мне шею, когда я не хотела вставать рано утром…
— Близкие люди никогда не захотели бы, чтобы те, кто остался, горевал о них вечно. Если они действительно любили и были любимы, то пожелали бы живым счастья. Ах, милая Гинни, — печально улыбалась леди Эверсан. — Ты жива и свободна. Весь мир ждет… Верные друзья, путешествия, приключения… и любовь, да, да, любовь, моя маленькая Гинни… А ты спряталась в свою скорлупу посередине между прошлым и будущим. Тебе невыносимо вспоминать старые времена вспоминать… но и строить планы тоже слишком больно… О, милая, ты еще так молода… не спеши так ко мне… Милая, милая Гинни… будь счастлива…
Трубка раскачивалась в ее пальцах все сильнее и сильнее, пока, наконец, не выпала на ковер — и не раскололась с оглушительным треском.
Я села на кровати, обливаясь холодным потом. И отчетливо почуяла запах дыма. Не табачного…
Нет. Густого, горького, будто горит тряпка. Отвратительный, такой знакомый запах…
— Мэдди! — почти беззвучно прошептала я в темноту. Сердце гулко колотилось от страха. — Мэдди! — голос, наконец, подчинился мне. — Мадлен, ты здесь?
Что-то грохнуло, зашуршало… Щелкнул выключатель — и лампа под розовым абажуром разогнала мрак. Мэдди стояла, кутаясь в ночную сорочку, и глядела на меня шальными спросонья глазами. Зрачок превратился в точку.
— Дымом пахнет, — объяснила я, выпутываясь из душного одеяла и нашаривая рядом с кроватью домашние туфли. — Чуешь?
Она повела головой, как-то по-звериному сморщивая носик, и вдруг прижала ладони ко рту. Карие глаза испуганно распахнулись.
— Это может быть пожар… — у меня от волнения в горле пересохло. Память услужливо подкинула картину — обугленный остов дома, прокопченные камни, провалившаяся крыша…
Медлить было нельзя.
— Мэдди, беги, посмотри, что там, я накину пеньюар и догоню тебя, — хладнокровно распорядилась я, унимая дрожь. Мадлен пугать нельзя. Надо быть уверенной… или хотя бы выглядеть такой. Если это действительно пожар, паника не поможет. А если я зря разволновалась — так хотя бы не буду выглядеть дурой.
Мэдди застыла на месте, испуганно комкая шаль.
— Милая, бегом!
От окрика она словно очнулась. Взгляд стал жестче. Мэдди кивнула и опрометью кинулась из комнаты в коридор, шлепая по полу босыми пятками.
Я медленно вдохнула, выдохнула… Сердце трепыхалось, как подстреленная птица.
«Соберись, Виржиния, — приказала я себе. — Вот Эллис бы не растерялся, попади он в такой переплет».
Как ни странно, одно воспоминание о невоспитанном детективе взбодрило лучше, чем чашка крепкого кофе. Появились силы встать, надеть пеньюар и, выпрямив спину, выйти в коридор.
Там запах дыма был сильнее.
«Похоже, вправду пожар», — обмирая, подумала я, и в этот момент раздался визг. На испуг времени не осталось.
Я побежала быстрее.
Захлопали двери, разбивая ночную тишину. Снова кто-то взвизгнул — совсем близко, всего этажом ниже… о, небо, рядом с моей спальней! Да и дым сочится снизу, значит…
Святая Роберта, помоги побороть страх!
Под топот ног и голоса я слетела по лестнице, едва не теряя домашние туфли, и выскочила в коридор. В лицо пахнуло дымом.
— Спокойствие! — громко и внушительно крикнула я, нарочито замедляя шаг. На мой голос обернулись Мэдди и Магда. Замер беломраморной статуей Стефан в старомодном ночном колпаке и криво застегнутом форменном сюртуке поверх пижамы. С другого конца коридора к нам бежали подмастерья садовника, возбужденно переговариваясь. Кажется, их ночной переполох нисколько не испугал.
Лампа давала достаточно света, чтобы хорошенько все разглядеть, и даже дым был ей не помехой. Теперь стало совершенно ясно — горело в моей спальне. Но гула пламени я не слышала — значит, что-то тлеет, скорее всего, ковры или шторы.
Магда смотрела на меня так, словно вот-вот расплачется. Стефан бестолково топтался на месте, то шагая к двери, то отскакивая от нее. Подмастерья хихикали.
— Всем немедленно успокоиться, — повторила я ледяным тоном, на ходу продумывая план. — Магда, беги в крыло слуг, буди всех, кого найдешь. Пусть набирают воды в ведра и несут сюда. Молодые люди, — обратилась я к подмастерьям, имен которых вспомнить никак не могла. — Вы поднимаетесь наверх, осматриваете комнату над спальней. Да, да, ту гостевую спальню с белой кроватью… В ванной леди Милдред возьмете воду и зальете пол в спальне…
— С белой кроватью? — уже без хихиканья переспросил один из мальчишек. Второй тоже посерьезнел — видимо, понял, чем грозит пожар.
— Да. На всякий случай. Стефан, — обернулась я к дворецкому. — Открывайте дверь, надо посмотреть, что происходит… Ну же, Магда, молодые люди, не стойте на месте!