В отместку я сбежала из замка и спряталась на холме, между деревом и белым камнем. Здесь жарко, муравьи копошатся в опасной близости от мысков розовых туфель, но зато видно весь замок и дороги вокруг.
«Интересно, – думаю я, – мисс Далл накажут, если меня не найдут до вечера? Старую гувернантку отец за такое уволил без рекомендаций…»
Я с трудом понимаю, что такое «без рекомендаций», но смутно догадываюсь, что это несоразмерная месть за недослушанную сказку, и раскаиваюсь. Уже собираюсь вернуться, когда вдруг замечаю внизу настоящее чудовище.
По дороге идёт с корзиной диких нарциссов девочка в жёлтом платье.
И у этой девочки кожа цвета горелого сахара.
Долгих десять ударов сердца любопытство борется со страхом. А потом я вспоминаю картинку из географического атласа – пустыня, пятнистая лошадь с длинной-длинной шеей и взаправдашними рогами, красногривый лев и страшный чёрный демон с копьём в руках и с ожерельем из львиных зубов на шее.
Внизу, под картинкой, была подпись – «природа, звери и дикари Чёрного континента».
«Так та страшилка внизу – оттуда? – догадываюсь с замирающим сердцем. – А почему коричневая, а не чёрная? А где копьё? А почему платье жёлтое? А ожерелье из зубов у неё есть?»
Вопросов столько, что они погребают под собой остатки страха. Я сбегаю с холма, высоко подоткнув юбки. Несколько раз падаю, запинаясь о переплетённые травы и о муравейники. Девочку я нагоняю уже у развилки, под огромным ясенем, натрое расщепленным молнией. Хочу схватить за плечо, но вспоминаю снулое лицо мисс Далл:
«Вы ведь леди. Ведите себя соответственно».
Тяжко вздыхаю – и перехожу на степенный шаг.
Дикарка и не думает останавливаться. Она выше меня, а потому ходит быстрее. С манерами леди её не догнать. Я злюсь, подбираю юбки, чтобы снова перейти на бег… а потом раздумываю. Замираю, подбоченившись, и громко зову:
«Стоять, когда с тобой говорит леди!»
Дикарка и правда останавливается – точнее, застывает, как осторожный зверёк. Оборачивается неуловимым движением и смотрит в упор. Глаза у неё серые, такие светлые, что кажутся прозрачными.
«А леди… говорит?»
Я робею.
«Говорю…»
Дикарке, кажется, становится весело.
«А если ты говоришь, то кто же спит на холме?»
Это похоже на игру в загадки. Встаю на цыпочки, щурюсь – но отсюда вершину холма не разглядеть. Белый камень сверкает, как большой кусок льда, а дерево рядом с ним черно, точно сажа. Солнечный ветер срывается со склона, швыряет в лицо колким сухим теплом и запахом сена. Я пожимаю, плечами, стараясь не выдать своего разочарования.
«Если тебе интересно, то идём на холм вместе. Там и посмотрим, кто спит», – великодушно дозволяю я. Дикарка хихикает, прикрыв рот ладошкой. Теперь, несмотря на разницу в росте, мы выглядим ровесницами.
«А ты ведь не знаешь ничего… такая смешная, – улыбается она, и её глаза больше не кажутся страшными. – Наяву мы бы с тобой и не поговорили. Я не знаю вашего языка… – Она вдруг наклоняется и хватает меня за руку. Во взгляде появляется что-то тёмное, отчаянное. – А давай ещё встретимся? Я научу, как. Мне так плохо здесь… такие страшные люди, и никто не знает правильных вещей… И мёртвый человек ходит по головам живых».
К концу её речи я цепенею – ни пошевелиться, ни вздохнуть даже.
Зелёная трава вокруг, синее небо, река – всё вокруг выцветает так быстро, что голова начинает кружиться.
«Мёртвый человек?»
Дикарка хихикает и становится похожей на сумасшедшую.
«Не бойся. Мы его обманем… Вместе… мы его перехитрим».
Она быстро суёт мне в непослушную руку пирожок из корзинки – тёплый, пахнущий маслом, свежим хлебом и черникой – и убегает. Я надкусываю пирожок, но вкуса не чувствую. На кончиках пальцев – и на губах, наверно, тоже – чернеет ягодный сок. Дикарка бежит, высоко поднимая ноги, и длинные юбки ей не мешают. Шея выгнута, точно у оленёнка.
Я медленно разворачиваюсь и бреду в сторону холма. На обратном пути не мешаются ни травы, ни камни, словно они и впрямь часть сна, что-то бесплотное. От земли к небу поднимаются белые искры; ветер продувает насквозь, через жёсткую ткань платья и, кажется, даже через кожу.
На холме действительно спит девочка в голубом платье.
Я.
Вытираю руки о подол, обхожу её по кругу – и только потом сажусь рядом, на кривой корень, выпирающий из сухой земли. Другая я совсем как настоящая. Если приглядеться, то можно даже заметить мамино кольцо-розу на цепочке, спрятанное под воротником. Несмело провожу пальцами по скулам другой себя, дотрагиваюсь до губ…
Другая я распахивает глаза – карие.
Не серые, как у меня, а карие.
«Попалась», – говорит она без улыбки.
Я отступаю и упираюсь лопатками в камень. Он и на ощупь холодный, как лёд… нет, даже холоднее. А мой двойник неторопливо встаёт и отряхивает… уже не платье, а траурный костюм для мальчика. Волосы у неё светлеют с каждой секундой. Когда её пальцы стискиваются у меня на горле, она уже седая, как дедушкин портрет.
Камень за спиной становится мягче пуддинга.
«Попалась, глупая наследница», – повторяет она мужским голосом.
Пальцы стискиваются на горле сильнее. Я пытаюсь отступить назад… и понимаю, что могу. Действительно могу.
«Попалась, Виржиния…»
Кто такая Виржиния?
Я плюю в лицо своему двойнику, и в то короткое мгновение, когда он, ошеломлённый, ослабляет хватку – падаю спиной в ледяной камень.
Дышать нечем.
Но, кажется, я смеюсь.
– …Дыши.
В голосе было столько силы, что я послушалась – и вдохнула наконец.
Грудь обожгло ощущением влажного тепла. Запахи полыни и вербены были такими сильными, что чувствовались на языке, как живая горечь. Темнота вокруг царила настолько густая, что и кошка бы ничего не разглядела.
– А теперь скажи, как тебя зовут.
– Мил… – начала я и осеклась. В голове всё плыло. – Виржиния Энн, графиня Эверсан-Валтер.
– Ай, молодец… Ну-ка, выпей. Не бойся, тут мята одна и мёд… Вот так, хорошо.
От питья в голове действительно прояснилось; ровно настолько, чтобы понять – я сижу не сама, меня поддерживают. И ладони на моих плечах горячие, как кипяток.
Или это я так замёрзла?
– Вы… – Имя выворачивалось из памяти, как намасленный камень – из рук. К ощущению спокойствия примешивалась ядовитая нота неправильности, тревоги. – Вы…
– Всё хорошо. Теперь всё хорошо. – Меня осторожно обняли и погладили по волосам. – Ох, Виржиния, Виржиния… Не бойся. Я тебя в обиду не дам. Никому. Даже если сам за то головы лишусь…
Не знаю, обострённые ли после кошмара чувства были тому виной, или ночь, или извечное свойство Валтеров размышлять и делать выводы в самый тяжёлый момент… Но я расслышала за его словами то, что он сам хотел бы спрятать.
Страх.
Истинный страх, рождённый близостью смерти дорогого человека.
Мне было знакомо это – и влажноватые ладони, едва ощутимо подрагивающие; и сбившееся с ритма сердцебиение; и горечь самообвинения за беспечность – едва не опоздал, едва не упустил ; и невозможность высказать всё, что кипит на душе, дабы не испугать, не ранить ещё сильнее… Когда леди Милдред, блистательная графиня Эверсан-Валтер, приехала сразу после пожара в нашем особняке, чтобы забрать меня из пансиона, её слова имели такой же привкус.
И ощущая сейчас тень этого глубинного страха, я наконец осознала, что чуть не погибла только что, смертью более страшной и мучительной, чем от рук сумасшедшего парикмахера, Душителя или сектантов Дугласа Шилдса. То существо из сна, принявшее облик маленькой леди Милдред, было по сути своей противно этому миру. Смрадный паразит, убийца… нечто, пытавшееся меня сожрать.
Я действительно могла больше никогда не проснуться.
Никогда.
– Лайзо… – имя, будившее столько чувств, чаще далёких от приятности, но всегда живых и настоящих, само льнуло к языку. – Лайзо. Лайзо…