Спалось Лизочке скверно. Нет, никакой фарфоровый пес по зеленым сонным лугам не носился, а падало и билось что-то вдребезги, и детский голос, неизвестный и родной, сквозь слезы повторял:
— Не кидал! Прыгнула и поломалась, сама прыгнула и поломалась!
— Конечно, — говорила Лизочка, поглаживая шелковые волосики, — конечно, она просто прыгнула. Собаки всегда прыгают. Папа купит тебе другую. Собачку, и киску, и охотника с рогом, и целый полк солдат… Не хочешь другую? Мы приклеим хвост, приклеим хвост — приклеим хвост, — напевает она, — и привяжем ее поводком.
Вечером Лизочка купила коробку пирожных и отправилась к Николь. Подруга варила кофе в керамической джезве с проволочной ручкой и толковала Лизочкин сон по Фрейду, Мерлину и девице Ленорман.
— И бонусное толкование от мадам Никольской, знатока потаенных изгибов женской души… — Николь постучала джезвой о край грязной плиты. — Взамуж вам надоть, матушка. И детишек парочку, которые переколотят все твои антикварные пылесборники к едрене фене, как давеча моя Дарья китайский чайник. Вот сейчас кофею откушаем, и поможешь клеить как профессионал. Крышку от «Момента» подержишь, к примеру.
Трубка
Вода в тазике с мыльным раствором уже давно остыла. Королева Абиссинии несколько раз басовито обронила «мау!», проинспектировала тарелку — а вдруг что новенькое нарисовалось за время сна. Пошуршала в лотке — не обнаружились ли пропавшие при большевиках бриллианты? Походила вокруг да около, на миг прижимаясь к Лизочкиным чулочкам. Нырнула в домик досыпать. Махровое полотенце промокло насквозь, зато и работы осталось чуть — пара соусников и пепельница — турецкий башмачок. Пепельницу, кстати, надо переместить в табачную витрину — к деревянной пахучей коробке из-под манильских сигар, к серебряным папиросницам, к мундштукам — великому пристрастию Инны Феликсовны, к трубкам… К трубкам. Черт их совсем побери! Чистый фарфор — лучший фарфор.
Трубку принесла какая-то дама. Точнее, принесла она не одну трубку, а целый красный суконный мешок на кулиске, примерно в таком же Лизочка таскала в школу сменную обувь. А еще тяжелую серебряную зажигалку с поцарапанными перламутровыми накладками. Если нажать незаметную кнопочку сбоку — звучала простенькая спотыкающаяся мелодия. Зажигалку купили почти сразу — молодая пара, на вид совершенно не могущая себе это позволить. Лизочка не без зависти смотрела, как Он снова и снова нажимает на кнопочку, а Она улыбается «я-знала-что-тебе-понравится, милый» улыбкой. Остальные сокровища Лизочка, морща носик, два дня мыла и чистила специальными ершиками: множество мундштуков — костяных, деревянных и два янтарных; сильно изогнутую трубку из пенки, потом прямую, с длинным чубуком, как у капитанов на картинке, крохотную, словно игрушечную, из полупрозрачного зеленого камня, тяжелую, черного дерева, и Ту Самую. Она была вырезана из красновато-коричневой древесины ореха, отполирована прикосновениями до шелковой гладкости. Не большая и не маленькая, не слишком тяжелая, с чашкой в виде хитрой мордочки химеры и с потемневшей серебряной крышечкой. Табаком она пахла совсем слабо — призрачный медовый аромат. Содержимое красного мешка заняло полвитрины, той, рядом с которой застревают мужчины. В ней лежали два бинокля, опасная бритва с инкрустированной ручкой, несколько фляг (к одной прилагался неполный набор серебряных стаканчиков) и, предмет особой Лизочкиной нежности, часы-луковица от Буре.
Павел (почему-то Лизочка сразу знала, что он Павел) начал заходить в гости к трубке в понедельник. В среду он робко попросил вынуть ее из витрины. И Лизочка, конечно, вынула, и он подержал трубку в руке (у него были очень, очень красивые руки) и понюхал чашечку с мечтательным лицом. А в пятницу он встал с ней у зеркала — того, что Инна Феликсовна датирует «вторым эрмитажным пожаром», — и сделал суровое лицо, и это было очень славно, и сказал, что трубка очень взрослит, потому что преподаватель с такой юной рожей несолиден, и да, его зовут Павел… а вас Елизавета Александровна? Просто Лиза? Хорошо, я никогда-никогда не буду называть вас «бедной Лизой». А можно, скажем… это не будет ужасным хамством пригласить вас на чашечку кофе? Не сейчас? А потом он попросил придержать трубку неделю. И Лизочка, конечно же, немедля спрятала ее в верхний левый ящик своего стола, а через неделю он пришел с деньгами и маленьким букетиком гиацинтов, совсем к закрытию. И они пошли пить кофе, и сидели в курящем зале, а Павел очень неумело набивал трубку вишневым табаком, потом разворачивался в профиль и спрашивал, достаточно ли он теперь грозен. А потом они гуляли по Английской набережной, и там стоял огромный парусник — его пять стальных мачт поднимались над домами, и Павел сказал, что такие парусники управляются компьютером, но в них нет очарования, а вот когда в Питер вернется «Штандарт»… А она думала, что позвать его сейчас к себе, например выпить кофе, ужасно неприлично, но совершенно необходимо, и чтобы мосты развели. Лучше, конечно, на неделю сразу. А потом…
А потом не было ничего, и сначала тоже не было ничего, и смотреть на стальной парусник Лизочка ходила с Николь, потому что некоторые идиотки боятся придержать товар втихую и не умеют попросить об этом в голос, а потом приходит старая сволочь Валентин Петрович, у которого таких трубок в коллекции, наверно, триста штук. И ни одну он не курит, потому что вообще не курит, и помрет здоровым. Медленной, мучительной смертью — если проклятья чего-то стоят.
Павел пришел через неделю и еще в дверях помахал деньгами и букетиком, но трубки не было, проклятье, уже не было, и — «может быть, вы посмотрите вот эту?.. не то, нет… Я не могу сегодня уйти пораньше, нет, я очень занята…» Очень, очень занятая идиотка, пьющая свой кофей в одиночестве. Ну и ладно, может быть, он и кофе-то вовсе не любит — просто так принято начинать знакомства.
Паульхен
Лизочка пристраивала свой нехрустальный башмачок меж прокуренных трубок, бормоча заклинание «чистый фарфор — лучший фарфор», когда закурлыкал телефон, антикварный мир вздрогнул, и все вернулось на круги своя. Анечка спрашивала, принимают ли сегодня, а то она еще коробку нашла, хочет принести. Ну так вот тебе, Золушка, еще полмиски чечевицы, сейчас мы еще и Анину посуду помоем. Общепит не брать, невзирая даже на слезы. Впрочем, Аня девочка простая, плакать не будет. Не возьмем мы, возьмут на помойке, куда и откочуют забракованные «все после сороковых».
Звякнул колокольчик, Лизочка улыбается, но улыбка подкисает, бледнеет и сходит на нет. Это не Аня и не случайный посетитель, это Валентин Петрович, ненасытный и вездесущий В. П. Специально под дверью караулил, что ли? «А это снова я, рады мне? Вижу, вижу, что рады! Вот верите, как сердце шепчет: зайди еще, вернись. Уж не вы ли, чаровница, по мне тосковали?» Лизочка бесконечно долго выполаскивает последний соусник и думает, не стоит ли по новой перемыть сервиз на дюжину персон? Валентин Петрович расхаживает вдоль витрин, содержимое которых знает назубок. «Отрадно видеть ваше прилежание, Лизочек! Ну неужто не отвлечетесь, не почтите беседой? Ох и в строгости держит вас Инна Феликсовна. Как смоляночку, право, только пелеринки не хватает!» Но тут его монолог прерывается, потому что Анечка спускается по лестнице медленно, на ощупь, прижимая к груди тяжелую коробку.
В коробке погромыхивало, высокую стопку тарелок девица бесхитростно прижимала подбородком, дно картонки опасно прогнулось. С криком: «Позвольте, милочка!» — Валентин Петрович галантно бросился навстречу. Тут плечи его и затылок странно напряглись и окаменели, он почти вырвал коробку у оторопевшей барышни, осторожно, как бомбу, опустил груз на табурет и выхватил тяжелую невзрачную кружку. Длинные пальцы коллекционера заострились хищными когтями, впервые Лизочка увидела, как человек до синевы бледнеет прямо на глазах. Серую унылую кружку, облепленную венками и подплывшими буквами, он держал торжественно, как священную чашу.