Смешно. Ярослав был уверен, что сможет. Если бы только она хоть одно движение ему навстречу сделала. Ее шоу с раздеванием в его присутствии не считается. Когда ей становилось плохо, она начинала… какое там слово крутое было? Фраппировать. Во-во. Вытворять что-то такое, чему и названия толком не было.
И опять же – откуда он это знает про нее? Она никогда ничего не говорила. Она никогда ни о чем не просила. Она никогда не обнаруживала никаких эмоций, кроме двух вспышек, которые ему ярко запомнились. Первая – после его месячного отсутствия, со швырянием мороженого. И вторая – накануне, в коридоре. Оба раза сам был хорош.
Но ответа на его вопрос эти вспышки так и не давали. Откуда он знал про нее самое главное? В каждом повороте головы, в каждой интонации голоса, в каждом взгляде он читал что-то совсем не то, что произносили ее губы. Может быть, он ошибался. Может быть, потому и ляпнул ей про Каргина, что хотел убедиться, что не ошибается.
Следующий день он промучился похмельем, валяясь на диване и переключая каналы на пульте. Потом завалился спать. Но спалось плохо. Он вообще нормально спать перестал. Вот только разве что спьяну – как вариант, можно стать алкашом. Только чтобы хоть иногда высыпаться.
Утром поехал в контору. В конце концов, еще иногда работать надо. А то уже даже Санька стала удивляться его визитам на работу больше, чем прогулам.
Вересов вошел без стука с папкой в руках. Расположился на диване. Глянул в разноцветное лицо своего работничка и, не удержавшись, хмыкнул.
- И как оно?
- А как ты думаешь? – мрачно ответил Ярослав. – Воспитывать будешь?
- Не буду. Я тебе не мать, не сестра и не любовница. Но у меня есть кое-что по твоей просьбе. Как теперь понимаю, это было для тебя, а не для дела.
Закревский вскинул на него глаза и удивленно спросил:
- По какой еще просьбе?
- Приплыли! – рявкнул Вересов. – О домашнем насилии и прочей лабуде. Что, не надо уже?
Слава стукнул себя по лбу и поморщился. Разговор более чем двухмесячной давности припоминал смутно. Но этот разговор действительно имел место. Как и темно-синие следы от пятерни на руке Вероники.
- Твою мать… - пробормотал он и живо спросил: – Нарыл что-то?
- Ты смотри, оживился, - констатировал Вересов и продолжил: - Нарыл. Не я, конечно. И не много, как и предупреждал. Винниченко сказал, что в архиве определенно кто-то копался. В реестре дел, возможно, тоже. Путаница присутствует, но такая, незамысловатая, которую всегда можно списать на банальную ошибку в программе при переносе с бумажного носителя. От протокола опроса остался всего один лист, и еще имеется постановление о прекращении дела в связи с отказом потерпевшей от заявления. В принципе, даже из мелочевки в протоколе ясно, что распустил руки Каргин нехило. И еще, она там заявляет, что съехала от мужа и подала на развод. Уж по каким причинам ничего не состоялось – теперь можно только гадать. В общем, сам посмотришь, держи, - он кинул на стол Закревскому папку, - больше здесь ничего не нарыть.
Закревский медленно придвинул папку к себе и спросил:
- Когда это было?
- Четыре года назад.
- Четыре года назад, - тупо повторил Закревский и резкими торопливыми движениями раскрыл папку. Строчки перед глазами поплыли. Вместо этого отчетливо виделась синяя пятерня на ее левой руке. – Значит, тогда он вернул ее «в семью».
- У каждого свой «пунктик», - отозвался Макс, поднимаясь с дивана.
Закревский вскочил следом.
- Спасибо, я твой должник. И этого Винниченко. Если когда-нибудь кто-нибудь из вас вздумает разводиться, предоставлю услуги со скидкой. С работы сегодня отпустишь? Надо.
- Иди к черту! – ответил Вересов и вышел из кабинета.
Через тридцать секунд из этого же кабинета, одеваясь на ходу, вылетел и Закревский.
Дорогой не думал. Если бы думал, точно взорвался бы. Пазл в голове начинал постепенно складываться. Во всяком случае, выражение, брошенное Каргиным много месяцев назад, приобретало новый смысл. «И я не без греха». Кажется, что-то в этом роде? Ни хрена себе, не без греха!