Иван Беденко
Кофточка
Степная Кубань мало изменила себе со времен древних. Пусть распахал человек землю, разбил лесополосами бескрайнюю вольницу на квадраты полей, но по-прежнему парят в выси кобчики, снуют через дороги зайцы, жужжат мириады насекомых да палит летом ядерное солнце, как палило всегда – ему окультуривания боятся тем более нечего.
Случись кому проехать от Краснодара до Ейска в июле, он на несколько часов окунется в знойное степное царство, забудет суматошную городскую дурь, полечит душу. Убаюкает ласково Кубань-матушка путника густым ароматом разнотравья, пока у Сладкого Лимана впервые не врежется в монотонность степи широкая водная гладь. Здесь ветер круглый год причесывает бурьян на прибрежной круче! Впрочем, Сладкий Лиман, как и Ханское озеро, предстающее взору не доезжая Ясенки, – лишь прелюдия, они мелководны и попахивают тиной. По-настоящему волнующе горячая степь ныряет в прохладное море у Должанки! Там оборвутся разом остатки знойной дремоты и на самом кончике косы Долгой застынет путник в оцепенении – дальше некуда: со всех сторон голубые волны Азова, над головой скрипуче горланят чайки, пьянят душу потоки соленого воздуха! Путник боязливо обернется, чтоб убедиться: с далеким берегом его еще связывает тонкая нитка ракушечной косы, и почувствует – сердце оставлено здесь навсегда.
Григорий вырос в Должанке, но, как большинство сверстников, уехал после учебы пытать счастья в Краснодар, да так там и прижился.
– Шо тебе не так?! – грозно воскликнул дед Тимофей жирному кацапу-курортнику, пытавшемуся сторговать банку меда, – Яку тебе скидку?! Понабрались с тиливизиру слов! Ты чи бери, чи голову мне не морочь!
Жена кацапа властно застрекотала из авто, проглатывая концовки слов и гласные:
– Кирилл! Пьех-ли! Чё т с этим завязалсь? Сам п-сть ест св-й мёд!
Кацап неприязненно сунул деду, взятую было банку, и уже собрался сказать что-то нехорошее, но, покосившись на рослого Григория, просто состроил брезгливую гримасу, залез к семье в огромный черный внедорожник и был таков.
– От бисовы души! – негодовал дед, перейдя на балачку, – скильки не попросишь, а воно торгуеться! Вже и так цина мала! Яж бачу, шо у него диты, чи мы не люды?
Григорий как мог утешил деда – единственную «уважительную» причину, позволявшую летом отлучаться из Краснодара в родные места. Дед Тимофей держал пасеку в Должанском лесу и в июле качал мёд. По правде сказать, помощников на такую работу найти не сложно, но старик всякий раз принципиально поджидал любимого «Грыню».
Дело у них спорилось. Дед, сидя возле открытого улья, вынимал рамки, придирчиво разглядывал расплод, затем сноровисто стряхивал пчел в улей, смахивал самых упорных мягкой щеткой и быстро прятал рамку в специальный ящик, под матерчатое покрывало. Рядом в ржавом ведерке тлел сухостой, струйка белого дыма лениво вилась вверх, умиротворяя пчел-охранников. Когда ящик набирался, Григорий нес его в шатер с медогонкой. Там обрезал соты с трутнями, ловко вставлял рамки в сетчатые карманы и раскручивал медогонку. Шатер наполнялся плотным цветочным духом, от шёлкового шелеста медовых капель по металлическим стенкам учащалось сердцебиение! Когда рамки начинали цеплять накопившийся мед, Григорий сливал добычу в большую флягу. Через открытый запор янтарный тяжелый поток устремлялся с такой силой, будто не мёд это, а чистое золото.
Рамки после откачки возвращались деду, тот помещал их обратно в ульи.
Работать предстояло еще несколько дней. Дед с внуком ночевали на пасеке, в шатре хватало места для двух раскладушек и стола.
Однажды пошел дождь, качка застопорилась. Григорий и дед Тимофей застлали стол газеткой, выставили еду – соль, сало «солнышком», горчичку, варенные картошку и яйца, лук, хлеб, помидоры и огурцы – все что накануне привезли из станицы родители Григория. Само собой, в пиалу налили немного мёда и одна из пчел, заторможено жужжавших под куполом шатра, вскоре не преминула увязнуть.
– Труженыця, – ласково проговорил дед, вызволяя пленницу, – зараз дождь закончится, улетишь домой!
– Не жизнь у нее, каторга! – вздохнул Григорий.
Дед с укоризной поглядел на внука из под лохматых бровей.
– Ты, Грыня, уже вроде и вырос, а как ляпнешь чего, так ей-богу совестно! Шо ж ей, пчеле, каторга?
– Ну, летает, мед носит. До последнего вздоха ничего прекрасного не видит. Какой смысл?
Дед Тимофей насупился:
– Ну, так слухай, – начал он сурово, – прадед твой Василий, добрый был казак, фронтовик. Работали они с прабабкой Акулиной не покладая рук, дед – на конеферме, председателем, бабка – по дому. Детей-то ого-го! Уже во времена, когда я к бабушке твоей Мане, (их старшей дочери) свататься собирался, завелись на соседнем хуторе баптисты, – дед поморщился, – принялись бисовы души по дворам расхаживать, о прекрасном со станичниками балакать: жизнь ваша тяжелая, мол, потому шо в бога не правильно верите. И так от их слов лаской веяло, так оно вроде ладно и жалостливо выходило! Мужики, конечно, усмехнутся, да и дорогу им укажут, а вот бабы другое дело. С бабы якый спрос? За ней глаз да глаз трэба, существо такое бестолковое, внушаемое.