Сразу же, как только я сделал первую паузу, трое из них заговорили одновременно. Джерри Флеминг пересилил всех, говоря громче и более отчетливо.
— Я понимаю, Блэки, что нам нужен специальный обвинитель. Но кто-нибудь из наших сотрудников мог бы занять место сообвинителя. Мы не должны так вот запросто впускать в наш офис специальных обвинителей без своего рода надзора за ними. Я сам мог бы ассистировать в этом деле, и никто нам и слова не сказал бы. Но ты почему-то даже не предложил мне этого. А ведь я был здесь еще до тебя.
И останусь здесь после того, как ты уйдешь, мысленно договорил я за него. Я недолго размышлял над тем, что сказал Джерри. Действительно ли ему очень хотелось участвовать в обвинении сына своего босса? Может быть, отправить его в тюрьму? Я понял затем, какие возможности откроются перед Джерри, если он сядет в кресло сообвинителя. Он сможет держать постоянный контроль за ходом дела и докладывать об этом мне. Он станет моим тайным агентом. И, может быть, если появится шанс сорвать контролируемое штатом уголовное дело, я останусь перед Джерри в вечном долгу.
— Нет. Специальных обвинителей будет двое. Ни один из сотрудников нашего офиса не примет участия в деле.
Ропот возобновился. Все их предложения были бюрократического свойства: тянуть канитель, может быть, как-нибудь и обойдется. Я бросил на Линду иронический взгляд. Предложения были из тех, которые мы с нею уже обдумали и отвергли. Линда не ответила мне. С тех пор, как мы вошли в зал, она не произнесла ни слова, у нее было странное выражение лица, словно она удивлена, внезапно обнаружив себя в логове судебных обвинителей.
Мне удалось подавить всеобщее недовольство.
— Эти специальные обвинители станут двумя членами нашего коллектива, до тех пор пока дело не закончится. Окажите им ваше содействие во всем, что им потребуется. Назначьте сотрудника для осуществления связи между вами. Досье, ключи и все прочее. Отношение к защите будет таким же, каким оно было всегда. Политика свободного доступа к документации до самого дня суда. Воспринимайте это дело так же, как вы восприняли бы любое другое, но за исключением одного момента: не говорите о нем со мною. И это последнее распоряжение, которое вы получаете от меня в связи с этим делом. Есть вопросы? Хорошо.
Они по-прежнему сидели на своих местах. Они никак не могли поверить в то, что совершенно отстранены от участия в деле Дэвида. Никто больше не заговорил, но никто и не понял, что совещание уже закончилось. Поэтому я ушел сам. Должно быть, я слишком долго не спал, чтобы самому вести машину до дома, но я не вспомнил об этом.
Наконец — благодарная аудитория. Моя пресс-конференция, открывшаяся на следующее утро, даже усилила мои сомнения в разумности ее переноса. Репортеры со своими операторами буквально переполняли конференц-зал, и с первого же момента, как только я вошел, мне стало ясно: они меня любят. Все они старались выглядеть сочувствующе, вот только никак не могли удержать на лицах соответствующее выражение. Я сделал единственное, что их интересовало, — согласился побеседовать с ними. И что бы я им ни сказал, этому в любом случае предстояло стать историей.
Историей, которую они расцветят потом своими излюбленными фантазиями. Почти сразу же, как только я заговорил, стало понятно, что они готовы разразиться аплодисментами. Ох! Они в самом деле очень любили меня. Это было видно уже по тому, как быстро летали по блокнотам их карандаши. Я был для них таким хорошим объектом, что они почти надеялись, что я способен вызвать настоящий шторм.
Незадолго перед тем, как сделать официальное заявление, я едва не осекся, едва не поднялся со своего кресла и не покинул зал. Мне не хотелось произносить это. Как только я это скажу, мы все пустимся по избранному мной пути, и дороги назад уже не будет. Я находился на самой грани того, чтобы уклониться от столь бесповоротного решения, пока еще это было в моей власти. Собственное лицо я представлял себе искаженным от страха и оскорбления. Я не обязан был делать это, думалось мне. Они не могли заставить меня принести Дэвида им в жертву.
Но лучшего пути не было. Я пришел к этому долгой бессонной ночью, и Линда согласилась со мной. Частью плана была как раз скорость: сделать заявление немедленно, чтобы не возникло впечатления, что мы тянем, задумав какую-то хитрость. Эта пресс-конференция свидетельствовала, что я простодушен, как дитя.
Мне вдруг показалось, что в течение затянувшейся на долгие минуты паузы выражение моего лица полностью меня выдало. Но взглянув на толпу репортеров, я понял, что это не так. В конце первого ряда, у самого угла моего стола, сидел Дик Хейдрич, постоянный судебный репортер одной из газет. Мы были знакомы с ним лет десять: ему было совсем непросто воспринять мою кандидатуру всерьез. Даже в последние несколько дней кампании, когда уже было ясно, что я должен победить, мы с ним сначала предпочли обменяться шутками по поводу предвыборной гонки и лишь затем я сказал ему что-то подходящее для цитирования. Теперь, находясь в моем офисе, он сидел буквально на кончике стула, балансируя, чтобы успеть записать все, что я говорил. Когда я взглянул на него, он не улыбнулся, даже отдаленно не намекнув на знакомство.
Выражение его лица заставило меня принять решение. Хорошо, подумал я. Вы все хотите историю? Тогда получайте эту!
— Разумеется, данное дело взывает к тому, чтобы для его ведения были назначены специальные судебные обвинители. Они будут избраны, но не мною. Я не считаю возможным самому назначать кого-то — не имеет значения, насколько правильным мог бы оказаться мой выбор, — без того, чтобы не вызвать подозрения, будто я пытаюсь повлиять на исход процесса. Учитывая все эти обстоятельства, я попросил Хью Рейнолдса осуществить такой выбор.
— Хью Рейнолдса? — перебил кто-то.
Карандаши замерли.
— Моего ближайшего предшественника в этом офисе, — добавил я, хотя нужды в том не было. — Он любезно согласился сделать требуемый выбор. Его участие в данном деле ограничивается этим.
— Если только он не выберет самого себя, — буркнул кто-то. Но все равно история должна была выйти отличная. Никто из них о таком даже и не мечтал.
— Полагаю, он предпочтет выбрать обвинителя получше, — сухо возразил я. Когда все засмеялись, я немного смягчил: — Давайте не будем записывать последнюю ремарку, о'кей? Во всяком случае, пока Хью не сделает все возможное, чтобы навредить мне.
Вот так вот, запросто, я и поймал их. На лицах присутствовавших появились улыбки: репортеры смотрели на меня так, будто хорошо и давно знали.
Зачем вы все собрались здесь? — вопреки логике подумал я. Почему такое пристальное внимание к моим личным семейным проблемам?
Когда они спросили насчет Дэвида, это прозвучало уже назойливо. «А какое ваше собачье дело»? — вертелось на самом кончике моего языка. Но не сорвалось. Я должен был играть с этой аудиторией, а не вызывать к себе вражду. Внезапно я обнаружил, что перешел на судебный язык. Я отвечал целыми предложениями, продуманными и взвешенными, так, словно и впрямь мог рассказать репортерам решительно обо всем, что они хотели знать, лишь бы они сами оказались в состоянии придумать, о чем еще меня спросить.
Как оратор я имею одно громадное преимущество перед непрофессионалами. В отличие от многих мне доводилось читать самого себя в записи. В начале моей карьеры, после года работы в качестве судебного обвинителя, я какое-то время трудился в отделе апелляций. Одна из апелляций, которая мне попалась, была по делу, в котором участвовал я сам. Когда я перечитывал свои вопросы, превращенные в безжалостные печатные строчки, я пришел в ужас. Речь моя выглядела идиотской. Во время слушания я был уверен, что произвожу потрясающее впечатление, но в протоколах судебных заседаний это выглядело так, будто меня сунули в процесс в последнюю минуту, без всякого понятия и об обстоятельствах самого дела, и о том, как представить его суду.
Записи речей моих коллег редко бывали лучше. Судебные обвинители приобретают некоторые дурные привычки, от которых уже никогда не избавляются. Даже еще раньше, чем я прочитал свою записанную речь, я обратил внимание на одну общую для всех обвинителей ошибку. Уже тогда я поклялся себе старательно избегать всяких клише и юридических словечек, тех освещенных временем броских фраз, которые так любят юристы и которые означают прямое издевательство над присяжными.