Этот ответ прозвучал как самый искренний за весь день, но Генри наверняка понимал, что судья Уоддл позволит Джавьеру вернуться к данной теме во время повторного допроса, потому что сам Генри и открыл ее. Джавьер спросил Дэвида:
— По согласованному признанию вам предлагалось тюремное заключение, не так ли?
— Да.
Допрос обвиняемого постепенно сходил на нет, и количество вопросов уменьшалось с каждым кругом. Когда Джавьер передавал свидетеля в последний раз, тон его говорил о том, что в дальнейшем опросе никакого смысла уже не было. Последними словами был повторный отказ Дэвида признать свою вину — по-прежнему горячий, но теперь с оттенком усталости.
Защита объявила об окончании своего выступления.
Репортеры приняли позы спринтеров. Один из них стоял у задней двери и, как только Уотлин повернулся к присяжным и сказал: «Теперь я намерен отпустить вас», — оказался уже за дверью. Он работал на телевидении, было почти пять часов, и его оператор уже ждал его на тротуаре напротив здания суда. Репортеру предстояло еще записать вступление.
После ухода присяжных Уотлин обратился к адвокатам:
— Давайте поговорим по поводу обвинения. — И наклоном головы указал на боковую дверь, которая вела в его кабинет.
Генри задержался настолько, чтобы успеть задать мне один вопрос:
— Просить об обвинении в меньшем преступлении?
— Конечно, — ответил я.
Суть вопроса защитника заключалась в том, чтобы узнать мое мнение: ходатайствовать ли о вынесении приговора по менее серьезному из преступлений (как в данном случае — простое сексуальное нападение) или мне желательно, чтобы присяжным рекомендовали рассматривать либо все, либо ничего. В тот момент я чувствовал, что более склонен пойти на компромисс.
Помимо всего прочего, если бы Генри попросил об этом, Уотлин мог и отказать ему в прошении, а это означало бы допущение ошибки, заслуживающей обжалования. Свидетельские показания, конечно, поставили вопрос о возможности того, что Дэвид действительно совершил сексуальное нападение, но они не доказали, что он вызвал у пострадавшей опасение быть убитой или изувеченной. Все, для чего обычно годится совещание по поводу обвинения, — это попытка заставить судью допустить какую-нибудь процессуальную ошибку. Я ничего не стал предпринимать, чтобы попасть на эту конференцию. Адвокаты и судья ушли, зал суда быстро опустел. Дэвид все еще находился в кресле свидетеля. Его напряжение не ослабло. Мне подумалось, что я знаю, что он сейчас чувствует. Должно быть, осталось нечто такое, что он мог сказать, то, после чего присяжные всем сердцем перешли бы на его сторону. Дэвид пытался придумать, что это могло быть. Он, вероятно, хотел бы пойти сейчас вместе с присяжными к ним домой и снова им все объяснить. «Послушайте, — сказал бы он, не связанный формой вопросов и правилами свидетельских показаний, — я знаю, что это звучит невероятно, но ведь и невероятные вещи тоже порой случаются, правда? Иногда им нет объяснений». И если бы присяжный был обыкновенным парнем, ссутулившимся на соседнем стуле в каком-нибудь баре, он наверняка задумчиво кивнул.
— Ты держался молодцом, — сказал я Дэвиду, беря его за руку и поднимая с кресла. — Ты выглядел как невиновный человек, а это чего-то стоит. Они оценят то, как ты себя вел.
— Они должны поверить мне, — пробормотал он. — Должны.
Мы прошли мимо репортера Джин Палмер, все еще сидевшей в первом ряду. Она записывала то, что только что сказал Дэвид. Он увидел ее и остановился.
— Я не делал этого, — сказал он. — Пусть так и напечатают в газете. Может быть, присяжные утром прочтут мои слова. Клянусь Господом Богом, я не делал этого!
— Судья только что проинструктировал присяжных, чтобы они не читали никаких статей об этом процессе, — возразила миз Палмер.
Я почти беззвучно рассмеялся.
Когда появился Генри, я оказался единственным, кто его дожидался.
— Ты удивил меня тем, что вызвал Дину, — сказал я. — Однако Лоис это, похоже, не удивило. Это была ее идея, не так ли?
— Да.
Интонация Генри была совершенно нейтральной. Может быть, он заботился о том, чтобы я приберег свой пыл для ссоры с женой, а не с ним.
— Что еще она тебе сказала?
— Не вызывать тебя в качестве свидетеля...
Я начал было протестовать.
— Или ее. Она считала, что это будет бесполезно. И велела позволить Дэвиду лгать на свидетельском месте.
Я вздохнул.
— Моя супруга не испытывает особого почтения к делу моей жизни. Если она могла...
Генри отрицательно качнул головой.
— Нет. Она имела в виду: по контрасту. Ты видел его, когда он отказывался признать, что когда-нибудь задумывался над тем, привлекательна ли Менди. Самый очевидный лжец из когда-либо виденных. Но когда он рассказывал свою собственную версию...
Я догадался, в чем заключалась хитрость Лоис.
— Он казался искренним, — согласился я.
— Будем надеяться, — сказал Генри.
Август оказался таким жарким, каким он только может быть. На следующее утро, когда в восемь часов я вышел на автостоянке из своей машины, на улице было восемьдесят два градуса. Полоска травы рядом с тротуаром была сухой и желтой, словно соломенный веник Воздух в зале суда казался уже отягощенным жарой. Присяжные оттого выглядели сонными.
Уотлин открыл заседание чтением судебного обвинения и инструкций, уполномочивающих присяжных вынести обвинительный приговор, если они сочтут определенные иском заявления обоснованными, или же — в противном случае — обязывающих их оправдать подсудимого. Инструкции эти растянулись на целые страницы, включив в себя дефиницию презумпции и элементов, составляющих преступление. Существует большой сборник «Закон об обвинениях», объясняющий, что должно включать в себя такое-то обвинение, а чего не должно, или что может быть, если определенное доказательство появляется в ходе судебного процесса. Все это совершенно бесполезно.
Уотлин читал обвинение с таким драматическим пылом, будто сам написал его. Присяжные кивали по мере чтения. Мы с важным видом объясняем всякие юридические предпосылки. Присяжные важно притворяются, будто нас слушают. После этого они идут в свою совещательную комнату и делают лишь то, что им хочется.
— Обвиняющая сторона готова? — спросил в заключение судья Уоддл.
— Да, ваша честь.
— Можете начинать. Каждая из сторон получит по тридцать минут.
Выступление от имени обвинителей открыл Джавьер. Это была подчиненная позиция. Нора еще раз взяла на себя обвинение по делу. Джавьер исполнил свой долг, выделив элементы преступления, пояснив, что это было единственным, доказательство чего входило в обязанность обвинения. Они не должны были доказывать ни наличия мотива преступления, ни соответствия его версий. Только следующее: действительно ли этот обвиняемый такого-то числа произвел такие-то действия, получившие такой-то ответ со стороны его жертвы? Обвинение сумело доказать, что он сделал это. Джавьер заключил:
— Людям свойственно отгораживаться от преступлений, связанных с изнасилованием. Люди отворачиваются от их жестокости. Они ищут какой-нибудь способ обвинить во всем саму жертву, потому что такое обвинение как бы защищает их лично от такого же ужасного преступления. Они говорят: «Этого никогда не могло бы случиться со мной, моей женой, моей дочерью, потому что мы никогда не стали бы делать того, что сделала эта женщина. Она оказалась в неподобающем месте или совершила какую-то глупость. Она носила дурную одежду или общалась с дурным человеком. Она сама провоцировала его, пока ей не пришлось пожалеть об этом».
А что делала Менди Джексон? Она работала. У нее нет мужа, зато есть двое детей, которых она поддерживает тем единственным способом, каким может. Тринадцатого апреля она делала не что иное, как свою работу. Она находилась не в баре, не в бикини на пляже. Она была на своей работе, куда приходила в тот день не один раз. Эта работа, к ее удивлению, оставила ее один на один с мужчиной в темном офисе на безлюдном этаже здания — и это все, что потребовалось для преступления. Искала ли этого Менди Джексон? Разве это было тем, чего она хотела в конце долгого трудового дня: разорванная одежда, расцарапанное лицо?