— Кто же тебе мешает о нем книжку написать? — усмехнулся Вадим Федорович. — Или у него тоже руки в крови советских людей, как у покойного Леонида Супроновича?
— Ладно, хватит темнить, — сказал Игорь Иванович. — Пиши чего хочешь и про кого хочешь… Можешь в свою книжонку моего отца вставить и даже меня… Ты ведь уже один раз описал мой светлый образ в годы оккупации? Вывел таким гнусным пащенком, помогающим своему папаше-карателю… Правда, имя другое придумал.
Вадим Федорович только подивился про себя: не думал он, что Игорь Найденов узнает себя в образе сынка жестокого карателя. Ему и в голову не приходило, что он вообще когда-нибудь книгу прочтет!
— Не вздумай, Казаков, упомянуть в своей книжке Бруно фон Бохова, — продолжал Найденов. — И больше не вынюхивай ничего ни здесь, ни в Берлине.
— А что, чует кошка, чье мясо съела? — сказал Казаков.
— Бруно фон Бохову наплевать, что ты напишешь, — помолчав, заметил Игорь Иванович. — Просто он не любит, когда его благородное имя треплют в печати. Вот такая у него слабость: не терпит излишней популярности! Можешь ты это понять?
— Почему же он мне сам об этом не сказал? — спросил Вадим Федорович.
— Он поручил это дело мне.
— Я пишу художественное произведение, — проговорил Казаков. — И все фамилии, кроме Кузнецова, будут изменены… Так что твой шеф может быть спокоен.
— Зачем же ты домогался разрешения посмотреть архивы? — забрасывал его вопросами Найденов. — Зачем хотел встретиться с бывшим гестаповцем? И какого черта рыжий Курт Ваннефельд собирает для тебя документальный материал?
— Сам ты хреновый журналист, если не понимаешь, что для литератора любой факт — находка! — отомстил ему Казаков.
— Документальных фактов у тебя не будет, — заметил Найденов. — Будь добр, отдай мне записную книжку, которая у тебя в правом кармане куртки.
— А этого не хочешь? — Вадим Федорович не удержался и показал ему кукиш.
В следующее мгновение Найденов перехватил его руку, рванул на себя и попытался заломить за спину. Вадим Федорович — он сидел напротив — вывернулся, вскакивая со стула на ноги, коленом опрокинул столик. Желтое виски забулькало из узкого горлышка плоской бутылки на ковер, банки с пивом покатились по полу. Выпрямляясь, Вадим Федорович нанес Найденову прямой удар в подбородок и тут же получил ответный в скулу. Из глаз брызнули искры. Дрались молча, ожесточенно. Игорь все норовил применить силовой прием, но Казаков ловко ускользал. Один раз от сильного неожиданного удара он очутился на мягкой кровати, но успел ткнуть подскочившего Найденова ногой в грудь, и тот отлетел к окну. Они были примерно одного роста, да и силы их были равными, но скоро Вадим Федорович почувствовал, что начинает задыхаться, сердце гулко колотилось в груди. У Найденова тоже вырывалось дыхание с хрипом, а из уголка губы тянулась тоненькая струйка крови.
— Объявляю ничью, — услышали они насмешливый голос Бруно.
Он стоял у двери и смотрел на них. Стройный, худощавый, в светлом костюме и галстуке в горошек, он действительно сейчас напоминал судью на ринге.
Вадим Федорович на миг расслабился и в то же мгновение очутился в железных объятиях Найденова, левая рука Игоря ловко вытащила из кармана записную книжку. Хватка сразу ослабла, и Казаков, подняв с пола опрокинутый стул, поставил его и уселся. Скула горела, правый глаз слезился. Надо отдать должное Найденову — он старался не бить в лицо, зато все тело гудело от его мощных ударов по корпусу и груди.
— Ишь, перевернули все вверх дном, — все тем же насмешливым тоном произнес Бруно. — Это что, у вас, русских, так принято отмечать встречи земляков?
Нажал на кнопку у двери, и скоро появился портье. Окинув взглядом комнату, достал из шкафа метелку, совок и быстро все убрал и расставил по местам. Ни слова не говоря, бесшумно удалился.
«Где же ты, Курт? — мысленно взывал к приятелю Вадим Федорович. — Ох как ты мне сейчас нужен!»
— Ваш приятель-журналист не приедет, — будто прочитав его мысли, сказал Бохов. — Ему сейчас не до вас.
— И все-таки я не понимаю: зачем вам понадобилась вся эта канитель? — пощупав припухшую скулу, проговорил Казаков. — Неужели из-за записной книжки?
— Мы не любим, когда посторонние суют нос в наши дела, — сказал Бруно.
— Я хочу знать подробно, как, где и когда погиб мой отец, — возразил Казаков. — Разве это для меня постороннее дело?
— В эту войну погибли все мои близкие, — продолжал Бохов. — Я с таким же правом могу обвинить в бесчеловечной жестокости вас, русских, англичан, американцев, бомбивших наши города с мирным населением. Ваш отец был разведчик, и он знал, на что идет, забравшись в самое логово противника. Могу сказать, что умер он мужественно. Не каждый способен на подвиг. И надо полагать, задачу он свою в Берлине выполнил, если на розыски его подпольной группы были брошены все силы.
— Где его могила?..
— Мы, немцы, до сих пор не знаем, где могилы наших известных фельдмаршалов, генералов, расстрелянных и повешенных после покушения на Гитлера, — тяжело ронял слова Бруно.
— У меня свои проблемы, — вставил Казаков.
— Не надо трогать могилы мертвых, — сказал Бруно. — Я тоже не знаю, где затерялась в России могила моего отца.
Найденов сидел за столиком и тянул из стакана виски, иногда бросал исподлобья на Казакова неприязненные взгляды. У него была разбита нижняя губа, круглый подбородок стал квадратным. Честно говоря, после такого удара он должен был очутиться в нокауте, однако выстоял, видно, неплохо где-то натренировали его. Помнится, в детстве Игорек Шмелев не отличался силой и ловкостью. И храбрецом не был. Бывало, как начнется драка, так он сразу отходил в сторонку. Издали посмотреть на дерущихся любил.
— Вадим, скажи честно: ты ведь завидуешь тем, кто живет за границей? — миролюбиво заговорил Найденов. — Ты поездил по белу свету; и можешь сравнить, как люди живут у вас, в СССР, и за рубежом. Вы кичитесь своими успехами, якобы лучшей в мире социалистической системой, а в магазинах ничего отечественного не покупаете — давитесь в очередях за импортными товарами… Что на тебе надето русского? Куртка — западногерманская, полуботинки — финские, рубашка — чешская… Разве что исподнее, которое не видно. Разве можно сравнить зарубежный магнитофон или транзисторный приемник с отечественными? А телевизоры? Да что ни возьми, все у вас делают хуже. А ты хоть задумывался: почему такое положение? Нет конкуренции, на предприятиях работают неквалифицированные рабочие, директора заводов и фабрик не могут уволить пьяниц и бездельников. Как же, тут же вступится профсоюз! А ручонки по понедельникам у работничков трясутся — вот и лепят брак. Не зря же стараются покупать машины, холодильники, бытовую технику, собранную в середине месяца, потому что в конце все делается тяп-ляп, лишь бы план выполнить, иначе премии не будет…
— Я думал, ты убежал из СССР по идейным убеждениям, — как говорится, яблоко от яблони… А ты просто мещанин, обыватель, которого иностранные витрины с ума сводят. То-то и толкуешь все время про шмотки и транзисторы…
— Бытие определяет сознание, — ухмыльнулся Игорь Иванович. — Так ведь утверждал ваш великий идеолог Маркс?
— «Худая та птица, которая гнездо свое марает», — говорят у нас в народе, — сказал Вадим Федорович. — . И еще: «В какой народ придешь, таку и шапку наденешь».
— Я пословицы тоже знаю: «Любит и нищий свое хламовище», — усмехнулся Найденов. — Не самостоятельно ты мыслишь, а по шаблону.
— Прибереги свое красноречие для очередной антисоветской передачи, — сказал Казаков. — Вот уж они у вас все делаются по одному шаблону.
— Все-таки слушаешь? — рассмеялся Игорь Иванович.
— Пустой разговор, — вмещался Бруно. — Я тоже вспомнил русскую пословицу: «Каждый кулик свое болото хвалит». — Он повернулся к Казакову и холодно взглянул на него: — Боритесь на здоровье с недостатками, вы боретесь с ними, как и с пережитками прошлого, вот уже седьмой десяток лет, а толку что-то мало… Бушмен, который ходит в Африке голым, не променяет свой шалаш из пальмовых листьев на небоскреб в Нью-Йорке… Каждому свое.