— Ты со Шмелевым жила, — не удержался и упрекнул сын.
— Неужто я никогда не замолю свой грех? — помолчав, ответила она. — Видно, бог простит, а люди — нет. Сын-то родной и тот волком глядит!
— Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев — враг?
— У него на лбу не написано было. — Горькая усмешка искривила губы матери. — Он мне муж… И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!
— Пойду я, — поднялся Павел.
— До поезда еще не скоро, — взглянув на ходики, сказала мать.
— Может, зимой на каникулы приеду, — сказал он. — Чего тебе привезти?
— Белых сушек к чаю, — ответила мать.
— И всего-то? — удивился он.
— У меня все есть, хоть и без мужика живу, — с гордостью сказала мать.
Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.
— Пока, — сказал Павел.
— Ты бы не околачивался у людей-то, — упрекнула мать. — У тебя свой дом есть.
— Наверное, к ночи дождь ударит, — сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.
— Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?
Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.
— Забыл петли заменить, на честном слове держатся, — сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.
Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.
Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.
— Чего это он к тебе вдруг ходить стал? — усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.
— Одолжение делает, — усмехнулась Александра. — Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором — и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.
— Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.
— Ненавижу я всю их абросимовскую породу, — со злостью вырвалось у Александры. — Ефимья проходит мимо — вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит… Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!
— Из-за меня? — закуривая папиросу, спросил мужчина.
— Зря ты сюда приехал, — сказала она. — Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?
— Не могу я без тебя, Саша, — негромко произнес он. — Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!
— Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? — насмешливо бросила она на него взгляд. — Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?
— Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой — оружие куют, чтобы его свергнуть.
— Что ж, опять война?
— История еще свой окончательный приговор не вынесла.
— Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, — рассудительно заметила она. — Чего с немцами-то не ушел?
— Я — русский, Саша, — произнес он. — И без России не могу.
— Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали — войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?
— Для тебя я — Ростислав Карнаков.
— Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову…
— Может, последний раз свиделись, — с грустью произнес он. — Продай ты, Саша, дом, хозяйство — и со мной! — Карнаков и сам не верил тому, что говорил.
— Какая же это будет жизнь? — жалостливо посмотрела она на него. — Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали… Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе… — Она взглянула на Карнакова: — Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?
— Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, — горько усмехнулся он.
— Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?
— Такова моя судьба, — сказал он.
— И я одна…
— У тебя Павел, — вставил он.
— Павел чужой, а Игорька не уберегла… — На глазах ее закипели слезы. — И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо…
В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать… Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.
Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:
— Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии… Я уже подумала — не он ли, не Игорь?
— Мой человек это сделал, — помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. — Так надо было.
— Не принес и ты мне счастья, Ростислав, — вырвалось у нее. — Неужто так век одной и куковать?
— Поехали со мной? — предложил он. — Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак…
— Во второй раз? — сквозь слезы улыбнулась она.
— Затаился я, никаких дел с ними… не имею сейчас, — уговаривал он. — Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.
— Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут — и держи ответ перед народом, — возразила она. — Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят… Да и тебя эти… твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной… Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке люди, как от чумы, шарахаться, вон Павел, когда тут, нет-нет да и зайдет… И ты снова хочешь мою жизнь загубить? Ладно, раньше не знала, кто ты такой на самом деле, а теперя? Да я со страху в твоей берлоге помру! Хоть я ни в чем таком перед Советской властью не виноватая, но во второй раз и мне не простят, что с тобой снова связалась… Уходи, Ростислав, от греха подальше! Видать, не судьба нам быть вместе.
— Не любила ты меня, Александра, — только и вымолвил он.
— А и себя-то никогда не любила, родный, — вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. — Такая уж каменная уродилась.
— Отчего бабка Сова умерла? — спросил он.
— От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.
— А Тимаш жив?
— Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался… Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому… Кузнецову.
— Не объявлялся здесь Кузнецов?
— Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.