- Других... - протянул Андрей и возмущённо воскликнул: - Других! Да не найду я больше такой! Одна она такая!
Мужичок снова усмехнулся и затянулся папиросой.
- Это в тебе кровь молодая бурлит. По молодости всегда кажется, что вот она - одна и навсегда. А потом на её место вторая приходит, третья, а ты даже не замечаешь, как забываешь ту самую, первую, которую клялся до смерти любить. - Он дружески похлопал Андрея по плечу и выставил вперёд ногу. - Видишь, одна нога у меня есть, а второй уже нет. Только эту потерю нельзя восполнить, нельзя новую ногу отрастить. А девиц ты ещё сотню отыщешь, сердечные раны, они, знаешь... имеют свойство затягиваться.
Андрей задумчиво глядел перед собой. Может, и прав этот мужик, да только саднит на душе невыносимо. Он поблагодарил собеседника кивком и заковылял к себе в палату. Ему не хотелось ни о чём думать, ни о чём вспоминать.
Филимон ждал его, свернувшись клубочком на подушке. Андрей погладил его, потянул за тоненькую лапку. Котёнок недовольно мяукнул, впился зубами в палец и, обхватив его, принялся пинать задними ногами. Нет у него теперь невесты, зато есть замечательный найдёныш Филимонка. Он вытащил из кармана написанное вчера письмо и порвал напополам, потом сложил обрывки и порвал ещё раз.
Дверь со скрипом отворилась, и в палату заглянула Люба.
- Лагин! - воскликнула она. - Ты тут! А я тебе подарочек принесла!
Она вошла, осторожно прикрыла за собой створку.
- Какой подарок? - полюбопытствовал Андрей.
Филимон подскочил, спрыгнул на пол и засеменил к Любиным ногам, потёрся о тонкие лодыжки. Люба лучезарно улыбнулась и, склонившись, погладила его по голове.
- Вот такой подарок. - Она вытащила из кармана медицинского халата ложку и присела на койку рядом с ним. - Смотри. Вчера трофеи притащили. Ну мне две ложки немецкие и дали. Я тебе решила одну подарить.
Андрей благодарно улыбнулся, принял подарок и спрятал в ящик тумбочки. Почему-то только сейчас он вдруг заметил, какая Люба милая: на круглом веснушчатом лице сверкали, как два драгоценных камня, широко распахнутые серые глаза, на пухлых щеках играли две очаровательные ямочки, а над ровной бровью красовалась маленькая, почти незаметная родинка. И тут Андрею в голову пришла поистине безумная идея.
Люба сконфуженно кашлянула, отвела глаза и поправила косынку на голове - ту самую, которой била его за Филимона.
- Ну чего ты так уставился-то, Лагин?
- Я? Ничего. Люб, я тут вот что подумал...
Он запнулся. На колени прыгнул Филимон и ткнулся носом ему в живот. Люба хихикнула, погладила его по блестящей шёрстке.
- Ну так что ты подумал?
Андрей глубоко вдохнул воздух, задержал в груди на несколько мгновений и сказал вместе с выдохом:
- Выходи за меня замуж!
В палате повисла пронзительная неловкая тишина. Люба пялилась на него во все глаза и молчала, а Андрей разволновался так, что сдавило горло. А что, если она откажет? Засмеётся?
- А ты чего это... - наконец заговорила она. - Контузило тебя что ли? Или жар?
Её прохладные пальцы легли ему на лоб. Андрей увернулся.
- Не контузило и не жар. Я серьёзно говорю. Пойдёшь замуж?
- Пойду, - ответила она.
Волнение опрокинулось на него новой волной, в ушах зашумело. Андрей нахмурился, потом улыбнулся, и уставился в красивые Любины глаза.
- Пойдёшь?
- Пойду, - твёрдо повторила она.
- Тогда... - Андрей поднял Филимона и поднёс к её лицу. - Придётся вместе с ним жить. И так согласна?
- И так согласна, - засмеялась Люба.
Через неделю командир расположившегося неподалёку пехотного полка, сам волнуясь, как первоклашка на линейке, расписал их и с торжественным поздравлением вручил свидетельство о браке.
- Я это... - кашлянул он и неловко поправил фуражку. - Первый раз расписываю молодожён! Волнительное дело, однако!
Андрей пробежал глазами по строчкам. Почему-то не верилось, что он теперь женат. Причём женат на медсестре из их полковой медсанчасти.
Но он ни капли не жалел о принятом решении. Чем дольше он смотрел на Любу, тем сильнее его душу захватывало невольное восхищение, и он поражался, как же мог не замечать эту девушку раньше. Нет, она не была красавицей, но обладала чем-то таким, что привлекало, тянуло, манило. Манило удивительной загадочностью, которая скрывалась в очаровательной, непосредственной простоте.
Люба была прелестной. Чудесной. Такой, каких тысячи, но всё же единственной. Восхитительной простушкой.
В тот же день они щёлкнули фото на память. Андрей попросил фотографа сделать два экземпляра, один из которых в тайне от молодой супруги отправил Ульяне. На обороте он специально указал не настоящую дату, а полугодичной давности, и коротко приписал: "Прости. Не решался тебе сказать. Но ты сама решила проблему".
Ему нисколько не было стыдно за свой поступок, ведь он действительно влюбился в Любу за ту короткую неделю, которую они считались женихом и невестой.
Ещё Андрей отправил письмо в Свердловск, матери. "Дорогая моя мамочка! - аккуратно вывел он трофейными чернилами на тетрадном листочке. - Я возвращаюсь домой с женой и котёнком!"
***
Поезд стучал колёсами, протяжно свистел и нёсся сквозь чёрную непроглядную тьму. Снопы паровозных искр стелились по покрытой мраком земле, путались в траве и гасли, царапали металлические бока эшелона. Мимо проносились бурно поросшие высокой травой косогоры, леса, поля, деревеньки, мелькали иногда вдали размазанные огни городов.
Андрей поднялся с расстеленной на соломе плащ-палатки и зашарил вокруг себя в темноте, ища фляжку с водой. Пальцы наткнулись на что-то холодное и металлическое. Кружка, - догадался Андрей.
- Ты чего не спишь? - спросил сзади сонный девичий голос.
- Попить встал, - шепнул Андрей. - Ты спи, спи.
Он наконец нашёл фляжку, впотьмах отвинтил пробку и глотнул прохладную свежую воду.
Уже четвёртые сутки они ехали на Восток. Домой. Им с Любой, как молодожёнам, позволили ехать в отдельном вагоне. Берлин пал, оставшиеся в живых немецкие генералы безоговорочно капитулировали, признав за русскими победу. В тот день, когда объявили об этом, Берлин ликовал. Не немцы - Красная Армия. Немцы наоборот в страхе попрятались по домам. Солдаты с громкими радостными воплями вовсю палили из автоматов и плясали прямо посреди заваленных обломками, разрушенных улиц. И Андрей с Любой радовались вместе со всеми - правда, в госпитале, а не в немецкой столице.