Два предыдущих года систематических и добросовестных занятий не прошли даром. Первую же сессию третьего курса я сдала на «отлично» и начала получать повышенную стипендию — 64 руб. Тогда это были довольно большие деньги, напомню, что минимальная зарплата в стране составляла 70 руб. Из стипендии я тратила на себя 40 руб., а остальные отвозила родителям. Оставляемых себе денег хватало на поездки домой, питание, походы в кино и мелкие покупки типа чулок (колгот тогда еще не было) и дешевых блузок (косметикой я никогда не пользовалась, да, собственно, мало кто из сверстниц ею злоупотреблял).
Юра начал получать повышенную стипендию годом раньше.
Но юность брала свое и, несмотря на всю ответственность и сложность обучения, в студенческой среде игрались последние свадьбы. Девушки спешили обзавестись мужьями, понимая, что такой концентрации женихов, такого их выбора им уже никогда и нигде не сыскать. А я все еще жила в ауре девичества, о свадьбе не помышляла и, когда прекрасным маем 1968 года Юра предложил мне стать его женой, попросила подождать еще год. Впрочем, наши отношения оставались юными, не были отягощены диктатом плоти, поэтому ждать нам было легко, и Юра согласился.
Горы, кипарисы, море, крики чаек и аквамарин. Куда ни глянь — южный Крым!
Ежедневно он встречает меня своими видами и пригоршнями бросает в окна золотые монеты солнца, перехватываемые кронами растущих под окнами кедров. Потери нет — те монеты остаются на их расставленных, словно человеческие руки, лапах и превращаются в круглые аккуратные шишки. Есть и стерегущий, это огромная сизая ворона, звонким карканьем отпугивающая от своей законной добычи местных белок.
По утрам — удивительная прохлада с гор, отрогами сходящихся у побережья, где я живу, свежесть моря. А днем — зной и тишина. В августе — высокое, выбеленное небо, кучные облака на нем, что белая кипень, плывут и плывут. Я обосновалась на лоджии. Ее стеклянная стена верхней частью распахнута в простор, бушующий упоительным воздухом. Здесь мой кабинет с диваном. На маленьких листах бумаги я пишу новые абзацы к книгам и сплю, воткнувшись лицом в звезды. А в смежной комнате гудит компьютер, и Юра собирает материал на мою книгу о папе, роется в архивах, что-то уточняет и сверяет, запрашивает сведения о подразделениях, записанных в папином военном билете, или читает по Сети новости, мельком посматривая на экран телевизора, — у него своя роскошь и свой набор удовольствий.
Когда солнце повернет с юга на запад и зальет мою лоджию жарким светом, которому и кедры не помеха, я тоже спрячусь в ту комнату, сяду за свой компьютер и перенесу в вордовский файл тексты из черновых набросков, вмонтирую в книгу и буду размышлять дальше.
Две жилые комнаты стоят почти покинутыми: одна — это зимняя спальня, другая, зеленая (по цвету обоев), — гостиная, значит, исключительно для гостей.
Я смолоду хотела всего этого, чтобы — тишина, море, чистота и возможность писать о своих мыслях. А говорят, что мечты не сбываются.
И все же как медленно это происходит! Как незаметно! Так что не догадываешься о чуде и не познаешь радости.
Но тогда мы ничего не знали о будущем, было лишь окончание третьего курса, были озвученные планы совместной жизни и их просачивание в мечты.
Третьи летние каникулы я почти без выхода провела дома — в клубе танцевала новая молодежь, ходить туда мне стало не интересно: не с кем, не к кому и незачем. Думаю, там никто и не заметил моего отсутствия. Как ни грустно было это констатировать, но — прошло мое юное время.
Дни по-прежнему состояли из трех забот: родители, быт которых я вела с любовью и тщательностью, чтобы они отдохнули хотя бы летом; племянницы и письма, письма… Теперь уже только Юре. Саше я сказала о предстоящем замужестве, и он растворился в чужой жизни. Прекрасно и благословенно было это однообразие, не надоедавшее мне, приправленное спокойным ожиданием нового учебного года, а с ним — другой жизни. Даже не грустилось о том, что не стало традиционных приходов ко мне Раи в день рождения, и прекратились мои походы в ее заречный хуторок — медленно изменялись черты прежней жизни, ослабевали привязанности, появлялась с детства знакомая замкнутость на себе.
Одиночество… на него нельзя было сетовать, в какой бы форме оно ни навещало меня, ибо оно — от века беспощадный удел всех и каждого, к радости или огорчению. От него нельзя отвыкать. Оно, вездесущее, лишь на время подпускает людей друг к другу, сближает и объединяет, позволяет им недолго роскошествовать в атмосфере понимания и взаимной поддержки, а потом опять накрывает накатной волной и разбрасывает, как щепки, по своим холодным тундрам. Возможно, я бы проклинала его, более того — знала, что так и будет, но не теперь, а позже. Сейчас в его чертогах, залитых белой тишью и неподвижностью, что-то зрело, ширилось, требовало воздуха. Душа, наверное…