Сначала строфы запоминались легко, потом труднее, так что пришлось выучивать их по половинкам. Дальше наступило торможение, осиливались только по две строчки. Но сдаваться не хотелось. Почему было не посчитаться с этой усталостью? Не знаю. Меня никто не заставлял насиловать свои мозги дальше. Это продолжалось долго, так что я готова была уже поставить галочку в тексе и остановиться. Но именно в этот момент выучивать целые строфы снова стало легко, даже легче, чем в начале. Наконец я одолела первую главу. Для закрепления прочитала ее от начала до конца, заметив время — декламация продолжалась полчаса.
Удовлетворившись, я легла спать.
Утреннее пробуждение было обычным — за окном синело небо, украшенное белопенными клубящимися облаками, а на кухне позвякивала посуда и слышались голоса родителей.
Я рывком сбросила себя с постели и исчезла. Легко и незаметно перестала себя ощущать, ничего не заподозрив. Очнулась уже на кухне в сидящем на стуле положении, а родители суетились возле меня: папа придерживал голову в запрокинутом положении, а мама чайной ложкой пыталась раздвинуть мои стиснутые зубы и что-то влить в рот.
— Выпей! — с торопливой настойчивостью выкрикнула она, завидев, что я открыла глаза, и поднесла к моим губам стакан.
Я выпила, это была содовая вода. От нее или нет, но стало легче, даже удалось отдышаться и восстановить бодрое состояние, как бывает по утрам. Но, как оказалось, ненадолго — скоро меня охватила вялость, появилась головная боль. На следующее утро состояние ухудшилось, так что я не смогла пойти в школу.
Снова подтвердилась справедливость истины о том, что беда не приходит одна: в этот же день у Светы, которая вообще не болела, обнаружилась сильная простуда с температурой. Пришлось сообщать моей сестре, отозвать ее с работы для ухода за ребенком. Вот так прошла первая неделя: родители продолжали работать, сестра выхаживала свою дочь, а я лежала с закрытыми глазами и превозмогала головную боль, доводящую меня до исступления.
Конечно, к нам со Светой была вызвана Анна Федоровна — участковый врач. У Светы она диагностировала простуду, а возле меня долго сидела в недоумении, а потом сказала, что я переутомилась и должна отлежаться.
На вторую неделю моя племянница поправилась, и сестра уехала, а мне стало еще хуже — голова уже не просто болела, а где-то внутри ее молотки избивали мой мозг. Они появлялись не сразу с утра, а после того, как я начинала мыслить. Сначала стучали легонько, словно это был такой пульс, а потом биения усиливались и к вечеру молотки колотили так, что нельзя было терпеть. Снова вызвали врача. И на этот раз она не сказала ничего определенного, мол, надо лежать. Лечения не назначала, выписала только обезболивающее, которое не помогало. Мне хотелось одного — покоя и отсутствия мыслей. Первое достигалось легко, но добиться того, чтобы не мыслить, я не умела.
Таких больных в селе, лежащих в тишине и без света, оказалось двое: я и отец Людмилы Букреевой. Но с ним было все понятно — он разбился на мотоцикле. А со мной что происходило?
Так я оставалась в постели месяца полтора. За это время исхудала, обзавелась сильной чернотой на лице и синяками под глазами. Но вот мало-помалу начала замечать, что молотки в голове просыпались и принимались за работу с каждым днем позже и к вечеру не успевали разогнаться до прежней силы. У меня появилось желание встать, пройтись. Счастливая улыбка на лице мамы, дрожащие в сдерживаемой растроганности губы папы мне выдавали их тайные опасения: они думали, что теряют меня. Я начала есть, разговаривать.
Скоро молотки в моей голове замедлились, а потом совсем перестали просыпаться, боли не возникали. Еще пару недель я восстанавливала силы, и пошла в школу только после осенних каникул. Наверстывать пропущенный материал штурмом мне было нельзя, врач рекомендовала щадить память. Но я любила учиться, хоть и потеряла свои дивные способности к запоминанию. Медленно и не сразу я все же просмотрела учебники и прочитала то, что пропустила за время отсутствия в школе.
Болезнь, в которой мне некого винить кроме себя, оставила опасный след и впоследствии неоднократно возвращалась, правда, меняя обличия и не в такой резкой форме. Но всегда была узнаваемой. Я, конечно, понимаю, что где тонко, там и порвалось, но еще лучше понимаю другое: не случись этого несчастья, у меня была бы и Ленинская стипендия в университете, и научная карьера, причем не в технических (прикладных), а в физико-математических (теоретических) науках. Была бы… Да не позволено это судьбой.