Лето после второго курса Юра проводил у бабушки, все так же помогал строить дом на его завершающей стадии. А месяц спустя, по приезде домой, затосковал. Он собрал все мои письма, перечитал их. Потом, сидя в своей тихой комнате с окном в дворовой сквер, долго вспоминал все мои рассказы о детстве, о школе, о селе — со всеми незначительными деталями, теперь приобретшими значительность.
Была пятница, мама вернулась с работы и радостно вбежала в дом, заглянула ко мне. Я лежала поперек кровати, задрав на ковер ноги, и перечитывала «Три мушкетера». Заглянув на обложку, мама хмыкнула:
— Нашла, на что время тратить.
— Ужин на столе, — сказала я, лениво потянувшись.
— Ой, жарко, — мама присела на стул возле меня, защебетала о новостях: — Сейчас иду домой, вижу — на скамейке возле заборнивского колодца сидит какой-то парень. Так странно, как будто не знает, что это скамейка не для сидения. Да и мокрая она вся.
— Значит, не знает. Чужак, наверное.
— Ты читай, я папу подожду, — сказала мама и пошла на веранду, где в летнее время у нас была кухня. Скоро оттуда послышалось звяканье посуды — мама еще что-то готовила.
Я снова воткнулась в книгу, забыв обо всем. Тогда еще не было советского фильма с Михаилом Боярским и в моем воображении вставали и совершали безумно удалые поступки герои франко-итальянской экранизации 1961 года с Жераром Баррэ в роли Д’Артаньяна и Милен Демонжо в роли миледи де Винтер.
— Люба, выйди сюда! — услышала я встревоженный мамин голос и рванулась с кровати. — Тут тебя мальчик спрашивает, — добавила она, когда я появилась в веранде.
— Мальчик? — Я приостановила шаг. — Какой мальчик? — Я никого не ждала.
— Тот, что сидел у заборнивского колодца, — сказала мама.
Все еще ничего не понимая, я вышла на крыльцо. Под яблоней стоял Юра! Мой Юра! Он приехал.
Он нашел меня, не спрашивая дороги. Шел три километра, от самой станции, ориентируясь на детали из моих рассказов… Я была тронута! Это его мама видела у колодца. Бедный, он сидел и ждал, когда подойдут за водой, чтобы уточнить, тот ли это конец села, что нужно. А ведь надвигался вечер, и он был один в чужом селе, далеко от дома…
Вечером мы пошли на прогулку, я показала Юре клуб, танцплощадку и Анатолия Иванова, с которым опять танцевала вальс. По-прежнему он подбрасывал меня в воздух и ловил на свои сильные руки. Юра нисколько не нервничал, по двум годам тесного общения со мной зная, что я умею держать отношения под контролем, а людей — на расстоянии. Я познакомила Анатолия с Юрой, и тогда только он понял, что меня ждать не надо.
Утром мы купались в пруду, загорали, осматривали каменку и одиноко стоящую усадьбу, где жила Рая Иващенко, подруга, о которой я много Юре рассказывала. Домой вернулись к обеду. А тут нас ждал сюрприз: приехал Юрин брат, посланный матерью на поиски младшего сына. Она испугалась — вдруг проворные селянки женят его да и погубят навек.
Моя мама сготовила на обед вареники и разную вкуснятину из баклажан. А потом мы медленно шли на вокзал, я провожала гостей на поезд.
В конце третьего курса Юра сделал мне предложение. Можно сказать, что материально мы были независимы — оба получали повышенную стипендию, которой вполне хватало на питание, книги и кино. Одеваться у нас было во что, какое-то время на этом удалось бы продержаться. Жилье? Ну, тут мы, естественно, рассчитывали на Юрину комнатку в родительской квартире. Но я боялась так рано заводить семью, боялась детей, помехи занятиям, наконец, я просто не хотела шокировать своих родителей, которые, я знала, болезненно воспримут мой уход от них.
Появление первой внучки и кривые дорожки моей сестры они психологически не связывали со своим возрастом. Для них это явилось следствием папиного невнимания к семье и маминой невозможности в одиночку справиться с норовистой дочерью. Мое же замужество означало бы для них конец молодости, что им было тяжело сознавать. Я понимала это и хотела, стремилась подвести их под это событие мягко, без стрессов. Справедливости ради скажу, что скоро они и сами к этому пришли, ведь мои подруги уже давно имели детей. Это красноречиво свидетельствовало, что пора и мне обзаводиться семьей.
В моих родителях не ощущалась ревность старшего к младшему, уходящего к укрепляющемуся в жизни, несбывшегося к тому, что еще только идет к вершинам. Они не чувствовали себя ни отживающими, ни уходящими, ни несостоявшимися, но грустили о лучших годах, в таких трудах прожитых и так рано отлетевших. Пока жизнь налаживалась, а они собирались отдохнуть и пожить, незаметно подкралась зрелость. Грусть эта была тяжелой, требовала понимания и помощи.