— Причем тут папа? — осипшим от догадки голосом спросила мама. — Почему ты так говоришь?
— Нас защитить некому. Завтра их придет еще больше-е-е… — слезы ручьями текли по моему лицу.
Мне часто вспоминался папа, их с мамой общение, конечно, когда между ними восстанавливалась обычная дружба, сплотившая их когда-то и державшая всю жизнь вместе. Папа умел шутливо щипнуть маму за нос, сказать ободряющие слова, создать впечатление своей неунывающей силы. И мама, поддаваясь той магии, улыбалась и светлела лицом. А уже через минуту, словно стыдясь минутной радости, сгоняла с лица легкую тень беспечности и говорила о чем-то важном для семьи, что заботило ее.
— Сделаем! — говорил папа. — Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить. Да, доця? — обращался он ко мне.
А потом и папа терял задор и вздыхал.
Мне же за этим чудилась несказанность, непроизнесенность слов о том, что ими так много пережито сложного, даже страшного, бесчеловечного, что теперь, когда оно осталось позади, грех жаловаться, ибо все нынешнее, пусть многотрудное, изматывающее, все равно — счастливая жизнь. Воюя с проблемами, докуками, уставая и не отсыпаясь, они ни на миг не забывали, что солнышко улыбается им, приглашает радоваться.
И сейчас мама словно очнулась от долгого летаргического сна, в котором механически жила и двигалась. Она поняла, в какую бездну сиротства ввергла себя и меня заунывными песнями, молчаливыми, немыми вечерами, отчаянием своей души. Замкнувшись в горе, она оставила все остальное за гранью внимания, предоставив мне, например, наедине сражаться с призраками ушедшего тепла и благополучия.
— Мышей здесь больше не будет, я обещаю.
Слово мама сдержала.
На следующий день она достала из комода все, что успела вышить, выстирала его, накрахмалила, отутюжила и, переложив опилками кипариса и можжевельника, когда-то привезенными дядей Леней из Крыма, сложила в шкафу.
— Представляешь, сколько у нас будет обновок, когда вернется папа!
— Да, — улыбнулась я.
С тех пор мама не вышивала. Чем были заполнены наши вечера, уже не помню. Мы стали бывать в гостях, к ним тоже приходили почаевничать и поплести небылицы мамины родственницы: тетки и сестры второго и третьего колена. А вскорости вернулся папа.
13. Перемена обстановки
Мамина работа в пекарне, действительно, была физически тяжелой. И папа угрызался этим, настаивал, чтобы она ее оставила, но притерпевшаяся мама не соглашалась, а в оправдание начала на свои заработки преобразовывать дом. Дьявольской от природы интуицией, умением понимать то, что еще не находило выражения в словах, я видела глубже: мама пытается вселить в наши стены новый дух, разом избавившись и от мучительной памяти о родителях, и от незадачливо начатой их с папой послевоенной жизни.
Почему это меня затрагивало, я скажу позже, ибо позже и поняла. А тогда страдала от того, что мама вынесла в кладовку старый платяной шкаф, тяжелый, не сдвигаемый с места, загадочный всеми своими углами, инкрустациями, резным декором, даже темным цветом, и вместо него поставила новый — как у всех, магазинный, типовой.
Но оставался еще комод под окнами залы, который был тоже темного дерева, весь необыкновенный, с вогнутой лицевой частью среднего ящика в верхнем ряду и фигурным вырезом столешницы над ним. В этом ящике хранились документы, а в двух других, боковых: письма — в правом, нитки — в левом. В нижних ящиках — длинных, которые надо было тянуть за обе ручки, чтобы открыть, — хранилось постельное и нижнее белье.
Над комодом тоже нависла угроза, когда мама купила посудный шкаф, позже такие изделия называли по-разному: буфет, горка, помнится даже слово «хельга», которое я не могу найти в словарях, короче нечто комбинированное из пенала и шкафа с зеркалами. Функционально эта вещь и комод не были тождественны, но что делать, если старинные вещи излучают в мир тоску по бывшим хозяевам, по прошлой жизни, по рассветной поре — по всему, до губительной боли дорогому невозможностью возврата к нему? Они — как напоминание о минувшем, укор дню сегодняшнему за неоправданную, беспечную радость стремления не назад, где покоится определенность, а вперед — к неведомому. Тогдашняя жизнь, с каждым днем улучшающаяся, не заслуживала такого отношения к себе, и справедливо было расчистить ей дорогу от вчерашних призраков.
Постепенно было заменено все, сделанное старыми довоенными краснодеревщиками и просто мебельщиками. Последними пали этажерки. Но кровати с металлическими спинками и шарами на них прослужили моим родителям до конца их дней. Я, сколько ни приезжала к ним в гости, спала на той же своей детской кровати, купленной сразу, как нам от кухни отделили детскую.