Когда день сер

Ричард Матесон Когда день сер

Скажи Земле последнее прости,
Ведь день уж сер, и достоянье человека
Низринуто в застенки времени,
В могильный саван запеленато навек.

Сними нагар с свечи стараний,
И пусть же с глаз твоих вдруг упадет
Та странная вуаль, что слита
С таинственною тьмой.

Он сидел на камне и писал этот текст на доске, используя в качестве пера чей-то измазанный в саже палец. Совершенно очевидно, размышлял он, что финальная тема должна быть записана этим отправляющимся в чистилище пальцем, этим жалким отростком, который некогда нахально тыкал в землю и небо — я твой хозяин, земля, я твой хозяин, небо! — и вот теперь валяется, закопченный и жалкий, среди обломков бытия.

«Я присутствую на поминках по Земле и не лью слез».

Он поднял полные скорби глаза, и застывший взгляд поплыл над равниной. Он перекатывал в пальцах свое необычное стило и с отвращением раздувал ноздри. «Вот он я, — угрюмо размышлял он, — сижу на горячем валуне и изучаю последствия той небольшой шутки, какую человек в итоге сыграл с самим собой».

Он ударил себя по лбу и выкрикнул: «Ах!» — его захлестнула волна чувств. Большая голова упала на грудь, и он прерывисто зарыдал. Право, данное с рождения, отнято, горевал он, золотой шанс упущен, человек отыскал свой путь — но путь к самоуничтожению.

Затем он с вызывающим видом распрямился, словно проглотил жердь. «Я не желаю быть тявкающей дворняжкой, — провозгласил он. — В сей погребальный час я не поддамся. Да, пусть смерть стоит надо мной и сует призрачные пальцы в мои язвы, я не стану молить о пощаде, не согнусь».

Лохмотья величественно развевались на плечах. Он склонился, чтобы записать дальше:

О, дайте насладиться смертью,
Пока Земля, приветствуя погибель,
Глядит глазами гаснущих костров.

Кончик отяжелевшего языка выдвинулся из-за баррикады рта. Стало жарко.

И птицы свищут отходную человеку
Испепеленному, который
Свой изжаренный скелет
Пожертвовал вдруг всем своим богам.
А птицы клювом долбят песню без затей
На ксилофоне преданных забвению костей.

— Отлично! Отлично! — закричал он, опуская босую ногу на покрытую пеплом землю. Взволнованный своей строфой, он уронил стило и встал, чтобы поднять. Ну вот, рассеян как никогда. Он поморщился при этой мысли, а потом снова принялся писать.

«До чего же удивительно, — продолжал он рассуждать, — что за всю свою больную историю человек так ни на миг и не оставил попыток уничтожить себя самого».

Рефрен:

Куда как странно —
Что два чужака
Жили вместе,
Не видя врага.

Он остановился. Как же продолжать, размышлял он, как продолжать, когда под всеми счетами человечества в бухгалтерской книге вечности подведена черта? Требуется истинное упорство, бойцовская хватка и в то же время обманчивое спокойствие морской пучины, когда над головой уже кричат падальщики. «Что тогда, что теперь, — думал он, — я вынужден прикладывать титанические усилия, чтобы породить гладкую и изящно срифмованную строфу». Например, такую:

Спрячь безразличие,
Скажи, в чем отличие:
Сгореть в кислоте
Иль сгореть в пустоте.

«Уменя нет ни публики, ни надежды на ее появление, однако же я продолжаю творить, потому что то, что должно быть сказано, должно быть сказано. А значит, идти вперед — мой единственный выбор».

Он в двадцать седьмой раз сунул руку в карман и достал пистолет, нервным пальцем провел по барабану. Там одна пуля, знал он, ключ к окончательному забвению. Он заглянул в черный глаз дула, не дрогнув. «Да, когда все кончится, когда я досмакую последние глотки темного вина безоговорочного крушения, я приставлю его ко лбу и пресеку навечно жалобные излияния людского рода».

«Ну а пока, — решил он, — надо возвращаться к работе. Я еще не покончил с человечеством. Осталось еще несколько фраз, несколько хлестких поэтических строк. Ведь не стоит же в спешке отказываться от того, чего людям всегда хотелось больше всего, — от последнего слова».