По расчетам Луисардо, путешественник находится возле двери дома Чакон. По природе своей нерешительный, а теперь еще и склонный строго судить свои поступки, он не осмеливается войти. Человек мнительный, он боится отойти, чтобы спросить у прохожего огоньку, потому что в это время может выйти Рикина и, не увидев его, решить, что ему надоело ждать и он смотался. Я уже рассказывал тебе, малявка, что путешественник постоянно сам ломает себе кайф. Инстинкт подсказывает ему, что если он отлучится, чтобы прикурить, то дьявол распахнет двери, Рикина выйдет и, посмотрев по сторонам, не заметит его. Особенно учитывая, что негритянка с полными губами («Десять тысяч, миленькой») успела предупредить свою подругу. И вот путешественник, терзаемый сомнениями и раздираемый противоречиями, никак не может принять решение, боясь, что потом придется раскаиваться, малявка, путешественник пребывает в этом ужасном состоянии, малявка, когда теряется ощущение времени и страшно хочется курить, пока наконец не решается, рассказывает Луисардо с налитыми кровью глазами и позеленевшими зубами вампира.
Жадное желание сделать затяжку вынуждает его догнать какого-то прохожего на Хакометресо. Это страховой агент, который не прочь поразвеяться в заведении Чакон, пока оно еще открыто, и который до смерти пугается при виде искаженной физиономии путешественника, подошедшего к нему с сигаретой в зубах. Страховой агент взбрыкивает и пускается наутек. Путешественник чувствует себя униженным и ничего не понимает. «Я всего-то и хотел попросить у него огоньку», — думает он про себя. Луисардо бросает путешественника в крайнем недоумении, с незажженной сигаретой и закоченевшими руками, на Санто-Доминго, в двух шагах от кафе «Берлин», где отводит душу трубач Джерри Гонсалес. Тутурутутатииии тутурутататииии титирираутамтам. В «Берлине» чернокожая официантка нетерпеливо смотрит на часы, ожидая человека, который запаздывает. Тутурутутатииии. И там, посреди Хакометресо, под дверями «Берлина», Луисардо оставляет путешественника и закуривает новый косяк. Трам трам. Клубы густого дыма зависают над дорогой, ведущей в Мирамар. После первой затяжки Луисардо возвращается назад во времени к той первой ночи, когда путешественник сошелся с Рикиной.
Это было зимой, малявка, повествует он своим острым как бритва языком. Путешественник сидит, облокотившись о стойку, и перед глазами у него все мелькает и путается, потому что в подобных местах вообще трудно разобраться, что к чему, а уж путешественнику и подавно. Небольшая заваруха. Короче, она улыбается, заметив его смущение. Помнишь, малявка, что путешественник по ошибке вместо портсигара протянул Рикине фляжку с виски?
— Спрячь-ка лучше это, миленькой, — и она указывает на фляжку ногтем, — спрячь, не то плохо тебе будет, если хозяйка заметит.
Путешественник не унимается и, сморщив губы в улыбке, больше похожей на гримасу боли, когда у человека вдруг прихватит живот, спрашивает:
— А что такого? Хозяйке нравится виски?
На лице Рикины появляется выражение, примерно означающее: «Если бы ты знал, что пьет Чакон… рот у нее как писсуар, миленькой». Путешественник все понял и прячет фляжку.
— Что будешь пить?
— Виски, — предлагает Рикина. — А ты?
— Воду из-под крана со льдом.
И ломтиком лимона, который ока подает сама, чтобы его окрутить.
Как уже было сказано, она просила называть ее Рикиной и никогда не говорила ему имени, которое получила при крещении. Она была кубинкой, и зад у нее был еще более зажигательный, чем все Карибские острова, вместе взятые. Так же как и все остальные девочки, она позволила себя обмануть и приехала в Мадрид обманутой. Обо всем этом путешественник догадывается, даже почти не спрашивая. Тайная нить общения все больше опутывает его, пока не приходит время запирать дверь.
— Подожди меня на улице, а пока чао, миленькой.
Путешественник одним глотком допивает свою «Елизавету Вторую» on the rocks,[3] и вот тут, можно сказать, и начинается романтическая история, потому что путешественник чувствует надлежащую щекотку в желудке и такое возможное счастье прикосновения. У него зудит в груди, как будто там разворошенный муравейник, и он знает, что это она его заразила. И она же, едва оказавшись на улице, попросила его проводить ее до дома. Так что путешественник вовсе не соблазнитель, малявка, какое там! Наоборот. Дождь повис в воздухе блестящим серпантином, а машина у нее коричневая, какие бывают в кино, длинная, как день без сигареты, малявка. Дрожащей от холода рукой она открывает дверцу и, поджав губки, просит его садиться. У путешественника остается только полчаса до работы, в кафе на Гранвиа, завтраки, полдники, вермуты, оршад, пончики и два этажа из стекла и бетона, живе-е-е-е. Я уже говорил тебе, что на улице холодина, путешественник, не раздумывая, забирается в машину, и, как только он оказывается внутри, там становится так жарко, так ужасно жарко, что Рикина путает ручной тормоз со стоп-краном, ну ты понимаешь, малявка. И тут Луисардо вдохновенным голосом начинает живописать детали, самым похабным образом способствующие моим ночным поллюциям. Рикина дышит, как паровоз на полном ходу, малявка. Его руки театрального актера скользят по ее самым нежным, самым интимным частям, по ее антрацитовым липким ягодицам. Он чувствует, как влага стекает по ляжкам, черный обжигающий шелк ее кожи, пожар, полыхающий в плоти черного дерева. О-о-о-о-о-а-ах! Тут ока широко раздвигает ноги и предлагает ему отведать сливок, сочащихся из ее губ. У путешественника слюни текут изо рта, когда он читает на ее лице: можно. Она еще не успела снять трусики, но цветок ее лона приникает к нему всеми своими лепестками, охваченными животной дрожью. Чтобы ты лучше представил себе это, малявка, подумай, что ее трусики стали частью ее кожи; раздув щеки, гордый сознанием собственной порочности, Луисардо продолжает посвящать меня в детали, уверенно изображая Рикину, нагишом извивающуюся на кожаной обивке точь-в-точь такого же цвета, как кровь телки.