Он прост. Горсть креветок живьем бросают в небольшое количество кипящей воды. Буль-буль-буль. Варят недолго, затем кастрюлю снимают с огня, вылавливают креветок, а в бульон засыпают пшеничную муку и муку турецкого гороха в равных пропорциях. Чем больше муки мы добавим, тем гуще будет тесто, которое еще горячим смешивается с мелко порезанными креветками, луком и чесноком. И обязательно добавьте петрушку. Соль и перец по вкусу. Когда тесто готово, его большими ложками выливают на сковородку, куда предварительно налито оливковое масло, примерно на палец. Пш-пш-пш. Масло добавлять по мере того, как оладьи будут его впитывать. Когда оладьи подрумяниваются, их снимают со сковороды, промокают бумажной салфеткой — и блюдо готово. Итак, заглотив с полдюжины таких оладъев и расплатившись, путешественник думает только о том, как бы поскорее лечь и проспать до самого завтрашнего утра, пока не отправится первый автобус на Тарифу. И ленивой походкой он возвращается в пансион. Однако не успевает он открыть дверь своей комнаты, как в нос ему бьет запах ментоловой мази. Знаешь, малявка, еще такие леденцы — «Пиктолин». В довершение всего раздаются первые звуки уже знакомой ему мелодии на черном пианино. И тут его приветствуют прямым ударом рукояткой пистолета по голове. Бам!
Придя в себя, он постепенно различает смутные фигуры. Одна в черном корсаже и мини-юбке, из-под которой видны голые ляжки. Волосы подобраны под фуражку капитана военно-морских сил, несколько искусственных прядей падают на плечи. Под гримом просвечивает пробивающаяся синяя щетина, зубы — в помаде. В одной руке револьвер, рукоятка запачкана кровью или кармином. Другой, тщедушный, но задиристый на вид, волосы в бриолине, одет в курточку с отворотами и жабо. Из-за пояса торчит рукоятка ножа, который кажется путешественнику длиннющим, но на самом деле это всего лишь перочинный швейцарский ножик старикашки, доставшийся ему в наследство. Мало того, толстую, как ягодица, щеку типа перерезает шрам. Его лицо кажется путешественнику знакомым, но точно припомнить он не может. Попробовав пошевельнуться, он понимает, что привязан к ножкам кровати.
Тип со шрамом на щеке спрашивает его, где карта сокровищ. Путешественник думает, что, если скажет правду, его заподозрят во лжи, воображение живо рисует ему, как нож вычерчивает у него на лице кровавые узоры. Холод пробирает его до самого мочевого пузыря, и он боится обмочиться, во рту же все пересыхает при виде лезвия, блестящего в лучах заходящего солнца. Тип со щетиной подходит к путешественнику и нахлобучивает на него капитанскую фуражку. Потом наставляет на него револьвер. Так ласково, даже утонченно, как будто разыгрывает сценку в кабаре, малявка; Луисардо описывает мне эту сцену с самой гнусной из своих улыбок, обнажающей его позеленелые зубы.
Слушай внимательно, малявка, он достает из сумочки помаду и проводит ею по губам путешественника. Между тем тот, что со шрамом, поигрывая ножом, отпускает шуточки, нашептывая ему на ухо, что этим ножичком он вскрывает себе чирьи на заду и никогда его не моет, а теперь отрежет им ему яйца, слышал? Припоминает он и то, что в последний раз использовал нож, чтобы пришить старикашку, прямо там, на тротуаре, возле Чакон. И что с тех пор на лезвии запеклось немало кровушки, от которой может начаться гангрена, а то и похуже, малявка. Путешественник знает, на что способен Хинесито, если не найдет карту. И если найдет — тоже, малявка. Все это Луисардо рассказывает мне в Мирамаре в первую ночь праздника и последнюю ночь путешественника. И он рассказывает дальше, что у путешественника появилась идея, счастливая мысль, которая может спасти ему жизнь, и он предлагает договориться. По словам Луисардо, путешественник говорит, что ему нужно пару затяжек, чтобы окончательно прийти в себя. Но не любую сигарету, а только из тех, которые курит он. Ну, ты помнишь, малявка. У типа со шрамом нет особого желания скручивать сигареты, а тип в парике просто не знает, как это делается. Да, для этого есть специальная машинка, но сейчас ее при нем нет. Короче, они готовы развязать его. Путешественник убедил их, что ему нужна сигарета: в обмен на это он скажет им, где спрятана карта. Всего в паре метров отсюда, запивает он. Вешает им лапшу, малявка, ты ведь помнишь, что карту унес ветер и она где-то далеко за постоялым двором «Эль Чато». Хинесито перерезает своим ножиком веревки. Одним ударом — одну. И двумя — другую. «Только без резких движений» — кажется, можно прочесть в глазах Хинесито. Путешественник встает, весь дрожа. Под капитанской фуражкой у него вздулась шишка. Она саднит так же, как саднит воспоминание о старикашке, растянувшемся на тротуаре, с глазами лунатика, мирной застывшей улыбкой и блестящим кроваво-красным слюнявчиком, протянувшимся от горла до самого низа накидки. И в довершение картины — сломанная трость слепого и высыпавшееся из чемоданчика барахло. Сам пластмассовый чемоданчик широко открыт, словно хохочет над судьбой хозяина, малявка.