Они уже виделись прежде — вечером в Калете. Он только что пришел на пристань и спрашивал о судах, уходящих в Танжер, а она хотела передать с ним записку своему брату. Тут-то они и столкнулись. Путешественник загляделся на ее родинку в самом неприличном месте, она позволила ему смотреть, а ветер довершил остальное. Потом, ночью, они снова столкнулись в «воробушках». Путешественник не сразу освоился, она же обратила внимание на морскую фуражку и спутанные пряди на лбу. Поначалу путешественник не приметил ее, потому что поначалу он весь сосредоточился на типе, подобравшем его в Сан-Фернандо, владельце горчичного цвета «фольксвагена», который штопал яйца быкам Осборна. Увидев его, путешественник нерешительно затоптался на месте. И так он и стоял, ошалело прилепившись к дверям, как будто его всего свело судорогой. Наконец, предприняв нечеловеческое усилие, он выпустил дверную ручку, как заявила в своих показаниях Камилла, гвинейская курочка, чьи задние части заставили не на шутку разыграться воображение следователя. Все этот восточный ветер — уж если он продувает тебе мозги, так продувает, показала негритяночка. Следователь не столько прислушивался к тому, что говорила Камилла, сколько любопытствующим взором изучал строение ее костяка, удлиненного и пропорционально сложенного, что он и зарисовал на полях протокола. И он продолжал рисовать, жмурясь как кот на сметану. Подобно выходным данным в конце книги, следователь, невзирая на житейскую грязь, сохранил под веками яростный, опаляющий образ. Но вернемся к протоколу, куда было занесено, что еще до того, как путешественник подошел к стойке, Милагрос устремилась ему навстречу всеми своими пряными прелестями. И только она взглянула на него, как вихор у путешественника встал дыбом, приподняв морскую фуражку. Это последнее, а именно фуражка, напомнило Милагрос о ее Чане Бермудесе. И, тут же налетев на путешественника, она спросила, какой у него знак по Зодиаку, ведь, как мы уже знаем, Милагрос всегда находила ответы на свои химеры по картам судьбы.
— Никакой, куколка, — ответил путешественник. — Никто не хочет брать на себя ответственность за мою участь.
Он тут же заказывает тоник, на что Милагрос предлагает ему виски, больше похожий на спитой чай. Они присаживаются и прилаживаются. Его податливые, как вода, руки касаются ее смуглых налитых ляжек. Левантинец пробудил в путешественнике тоску по человеческой коже, и поначалу она ничего не говорила ему, но взгляд ее говорил многое. Его влажные молчаливые ладони двигаются все выше по ее горячим и услужливым ляжкам. Пальцы, извиваясь, ощупывают очертания единственной родины, способной его сразить. И тогда она улыбается ему и рассказывает все без утайки. Как будто знала его всю жизнь, как будто желая причинить ему боль, она рассказывает о своем Чане Бермудесе и о том времени, которое он уже провел за решеткой. Путешественник слушает, время от времени вставляя свои вопросы. Потом спрашивает, можно ли подлить в тоник виски из фляжки, которая лежит у него в кармане куртки. Милагрос отвечает, что да, можно, только чтобы не увидела Патро, неграмотная сентиментальная баба с кислым мужланистым лицом, которая держит ее при себе не спуская глаз. В этот момент Патро смотрит на них, потирая большой палец об указательный, словно пересчитывая деньги, будто хочет сказать: «Хватит трепаться, пора дело делать». Своим взглядом Патро напоминает, что в городе праздник и ее девочки должны пользоваться этим, с головой окунувшись в поток слюны, спермы и банкнот, который обрушится на «Воробушков». Милагрос притворяется, что не замечает этого, и внимательно рассматривает ногти. Путешественник все понимает, а так как он человек благоразумный, то решает подождать, пока Патро уберется подобру-поздорову, чтобы достать свою фляжку. Еще он спрашивает насчет ловцов, потому что Милагрос сказала ему, что живет с братом-ловцом, как в здешних краях называют людей, занятых этим промыслом.
— Знаешь, он немного недоразвитый, — признается Милагрос. — Но он единственное, что у меня есть.
Еще она говорит, что вначале, поскольку он ходил в школу, специальную, вначале именно он писал письма в тюрягу Чану Бермудесу, которого посадили уже пятнадцать лет назад.