— Посеешь ветер — пожнешь бурю, — говорила она, — сам увидишь: через несколько лет Палмер умер страшной смертью.
И тут Милагрос решает поподробней рассказать о сексуальных наклонностях Палмера, про то, как однажды ночкой лунною он затащил к себе в постель одного молодого красавчика. И что неизвестно, так ли уж пламенел от страсти Палмер, но что его пыла точно не хватило бы на то, чтобы устроить пожар, в котором он сгорел вместе со своим красавчиком. И Милагрос, сведущая в мельчайших подробностях этой малопристойной истории, рассказала путешественнику о сибаритских замашках Палмера и о том, что он, для пущей эффектности, освещал свои утехи свечами в канделябрах эпохи королевы Изабеллы. И что из-за разыгравшейся в спальне бури страстей первыми вспыхнули простыни, а потом огонь охватил тело нациста, сжимавшего в объятиях смуглого мордастенького парнишку из того же Сан-Фернандо. Путешественник снова наполнил свою рюмку между делом спрашивая себя, какая доля истины была во всем этом.
Луисардо дал ему время дойти до машины и открыть дверцу, а потом снова позвонил ему с единственным намерением спутать карты и сбить его с толку, чтобы он почувствовал себя еще более уязвимым. Вероятнее всего, что, когда Луисардо назначил более позднее время, внутри «ауди» произошел новый всплеск эмоций. Насколько я понял, ночкой сторож стоянки, привлеченный шумными криками и возней, пару раз за ночь подходил к машине и призывал пассажиров к порядку. «От этого ветра даже скотина психует», — заявил Распа следователю, который вел протокол. Однако последнее заявление не имеет для нас ни малейшего, я бы даже сказал, вообще никакого интереса. Единственное, что нас интересует, — это что Луисардо заходил домой около половины седьмого, в то время, когда нежный свет зари мешает реальность с фантазией. В то время, когда Милагрос обычно возвращалась с работы, раздевалась и пила виски, пока рассвет просачивался сквозь жалюзи. С тех пор как мэрия предоставила ей это жилье, ритуал, состоявший из рюмочки на заре, повторялся каждое утро. Так шли часы. Иногда она включала телевизор и задремывала на диване в вибрирующем свете экрана величиной с футбольное поле. Однако в то утро Луисардо не застал сестру с по обыкновению устремленным в окно взглядом, как бы не так. В то утро Луисардо пришел домой первым, и почти сразу после этого в дверь постучали. Тут он понял, что сестра не одна. Потом, чтобы скрыть, что было на самом деле, он придумает путешественника, сидящего на краешке дивана с темными кругами вокруг глаз — черными следами бессонной ночи, малявка. Его недреманные зрачки вперились в цедящийся сквозь жалюзи рассвет, который враждебен ему. Его костлявая рука сжимает мясницкий нож, в другой — незажженная сигарета. В ванной Милагрос наводила красоту. По словам Луисардо, несмотря на сильный ветер, сестра твердо решила пойти на пляж.
Определенно известно только то, что Луисардо вышел на улицу и из ближайшего автомата в энный раз позвонил торговцу Библиями, приветствовав его до боли знакомой частушкой. И как раз после этого последнего звонка он снова повстречался с Хуаном Луисом, и, кажется, тот спросил Луисардо, не видел ли он путешественника. И, кажется, Луисардо ответил, что нет, не видел, и не знает, где он. Еще один повод думать, что путешественник спутался с Милагрос и что та мяукала, как раненая кошка. Еще один повод думать, что они вышли из «Воробушков» вместе и что, когда проходили мимо фургончика горчичного цвета, припаркованного у того же въезда, стали неистово целоваться.
И что чуть погодя на белом песке пляжа, перед древним морем, которое покровительствует любовникам, она нарушила всемирный кодекс чести проституток и изменила своему Чану Бермудесу, но неосознанно, не подумайте бога ради, потому что при каждом поцелуе Милагрос закрывала глаза. И она ворошила волосы путешественника и играла его капитанской фуражкой, пока луна согревала песок и земля извивалась под ними. Море своим соленым дыханием втягивало их в свою игру, и была эта игра древнее рыб, которые в нем обитали.
— Нравится Тарифа, милок? — между поцелуями спрашивает у путешественника Милагрос голосом, похожим на горячее молоко, и щекочет розовым кончиком языка его нёбо.
Путешественник с каменным выражением лица отвечает, что нет, что в Тарифе слишком ветрено. И Милагрос не упускает возможности отпустить в его адрес очередное присловье и говорит, что Тарифа без ветра — все равно что день без солнца. И вот тогда ее коралловые губы ранят его сердце, и оно начинает кровоточить. Еще один повод. Тогда путешественник понимает, что любовь и плоть суть единое целое, так что «там» и «здесь» в них сливаются. Он догадывается, что все до вот этой вот минуты было не любовью, а блудом, не поцелуями, а простым соприкосновением губ, позывом одного из самых грязных желаний. И, влекомый непреодолимой тягой, он не спеша приближается к ранящему сокровищу, которое Милагрос прячет между ляжек, чтобы собственным языком поблуждать по сумрачным чертогам затонувшего города. Он зарывается лицом между ее ног и прилаживает свои губы к ее губам. И его губы ощущают теплоту и вкус этого лона.