— Сескису пробило пулей грудь, он свалился в воду. Если его не убило наповал, то он утонул.
— Ты видел собственными глазами?
— Собственными глазами.
— Ступай и жди у землянки!
Он был не очень умен, но в буржуазных гостиных научился ловко притворяться. Он даже слыл способным, хоть и малообразованным офицером. На немецкой службе его натаскали в военном деле, но теперь требовалось нечто большее. Это уже была политика, да притом международная. До сих пор вся его политика заключалась в одном: во все красное — пулю, автоматную очередь или ручную гранату. А теперь…
Ой, как хотелось верить всему тому, что говорил Вилберт! В легионе он оправдал себя. Так почему же ему не верить? Если он в самом деле привел уполномоченного к его, Остниека, старикам, то он, Альфред Остниек, вытащил крупный козырь! Это он теперь спасет великое дело латышей! Откроет дорогу за границу! За границу! Ох, господи, откроет дорогу за границу! Тогда вся эта кутерьма, которая становится все более опасной, благополучно кончится.
Ой, как хотелось верить во все то, что рассказывал Вилберт!
Но тут опять сказался натренированный в банде Арайса нюх полицейской ищейки. Все как-то слишком просто, все идет как по маслу, и в то же время куча неясностей. Подумаешь, какие начальники Сескис и Вилберт — их оставили вместе с уполномоченным резидента? И только они туда прибыли, как солдаты окружили лес. Этого одного достаточно, чтобы их без разговоров поставить к стенке.
Но тут взгляд Остниека упал на сапоги. В голенищах, как в зеркале, отражалось пламя свечи. Да, но они все же пришли туда делегатами другого отряда. А делегаты пользуются привилегиями.
Но почему они перед отъездом не связались с Дижгалвисом? Ведь так было приказано. Почему не выполнили приказа? Дижгалвиса не оказалось на месте?.. Он мог появиться только через много дней… Но какое дело до этого Сескису и Вилберту? Приказ есть приказ… А что, если он из-за напрасных сомнений завалит все национальное дело? Тогда ему все равно несдобровать. Главари других групп вынесут ему смертный приговор. Как пить дать. Уж очень важное дело связь с заграницей.
Эх! Поедет в «Кална Сили»! Будь что будет!
Он взял с земли портупею, начал пристегивать ее. Вдруг что-то вспомнил. Приподнял лоскутное одеяло и крикнул:
— Сюда!
Из темноты вынырнул часовой.
— Верни Вилберта!
Через некоторое время Вилберт опять вошел в сарай.
— Что еще?
Остниек встал перед Вилбертом так близко, что почувствовал, как от него веет сыростью. Наклонился и заглянул в глаза:
— А собака где?
— Какая собака?
— Не виляй, говори, где собака Сескиса?
— Перед отъездом в Ригу Сескис оставил Цилду в доме нашего связного, у озера Усма.
— Собаки там не окажется, тебя все равно расстреляют.
Вилберт промолчал.
— Ладно, пошли!
Лоскутное одеяло поднялось и опустилось.
— Скажи, чтоб несколько ребят перешли из землянки в сарай! — крикнул Остниек, уходя, часовому.
В усадьбе «Кална Сили», на хозяйской половине, на большом круглом столе горела лампа под белым колпаком. В последние годы ее зажигали редко. Достать керосин трудно. Однажды во время войны попробовали налить в лампу добытый у немецкого фельдфебеля бензин, но чуть дом не спалили. Сегодня хозяин керосина не пожалел. Парень, который привел этого человека, сказал, что он важный гость Альфреда. Важный гость — сопляк. Ничего нынче не поймешь.
Старый сидел в жилете и играл с сопляком в подкидного. Карты — потрепанные, засаленные, только с трудом можно различить на них картинки.
— Этими картами я с самим господином Ульманисом в восемнадцатом году в «своих козырей» играл, — хвастал старик.
— В таком случае им место в национальном музее, — вежливо ответил сопляк.
Игра шла медленно, старик перед каждым ходом старался что-нибудь сказать:
— Опять твою фамилию забыл.
— Свилпинь. Фердинанд Свилпинь.
— Фердинанд? Что же это за имя?
— В календаре есть. А что же за фамилия Свилпинь? Если бы меня, например, Янисом звали, то что получилось бы? Янис Свилпинь! Так только ругаться можно.
— Хоть так, хоть эдак — все равно нескладно как-то, — промолвил старый. — Говоришь, твой отец в Риге мясную торговлю держал?
— Почти в самом конце Гертрудес, около Админю.
— И можно было жить?
— Пирожные ели.
— Где он теперь?
— В Швеции.
— А там пирожные есть?
— Хе! «Пирожные»! На собственном автомобиле катается. Прислугу старше тридцати в дом не берет.