Впрочем, он не унывал. Утром он приходил на место своих трудов. Видел поникшие растения, с упавшими верхушками, пожухшими лепестками; он не смел выдернуть их, чтобы заменить другими. Он тихо с ними говорил, поднимая руками поникшие стебли:
– Ты не умер. Ты можешь остаться! – А затем добавлял про себя, глядя на следующий засохший куст: – С этим покончено.
Всё цвело. Только уголок Сержа пребывал в агонии, заставляя думать не столько о зиме, сколько о букетах увядших цветов, выброшенных в мусорные урны. Пруд тоже развивался. Серж смастерил несколько лодочек и пустил их туда плавать. Он добавил к нему что-то вроде канала, который, словно развязка автомагистралей, делал большой изгиб, выходя из бассейна, а затем снова соединяясь с ним. Получившийся остров Серж населил жителями и маленькими рощами. Эти рощицы были сделаны из кусочков отломанной ветки, а жители – из лесных орехов, спичек и жёлудей – коричневых прошлогодних или совсем маленьких зелёных, собранных с окрестных дубов. И были коровы, много коров с торчащими хвостами – обломками спичек, воткнутых им в задницу.
Остров был красивым и процветал, опять же благодаря спичкам. Джонатан купил несколько больших коробков, и они строили из спичек дома, скамейки и навесы, раскрашивали их, заставляли человечков входить и выходить из дверей. Серж вырыл бассейн посреди своего острова, прямоугольную ямку, в которую он поместил нижнюю половину жёсткой пластиковой коробочки, в которой хранились конверты. Они добавили в воду немного синьки, и в ней стали плавать купальщики, загорелые, как гнилые жёлуди.
Позднее на одном из берегов острова появился благоустроенный пляж с зонтиками и пологим песком.
На холме, украшенном мхом, выросла ветряная мельница. Её картонные лопасти были прикреплены к гайке, которая крутилась на вершине башни из спичек. Порывы ветра на уровне земли заставляли лопасти гудеть, если внимательно прислушаться.
Дороги, лестницы и площади были уложены и тщательно подметены. Наконец, Джонатан установил уличные фонари, подключённые к батарейке, которые зажигались по вечерам. Тогда деревья, дорожки и дома, казалось, оживали, маленькие овощные человечки казались целеустрёмленными, и это было то место, где хотелось жить.
Джонатан не особо хотел возвращаться в город. Серж, казалось, забыл тех детей; в любом случае он мог пойти к ним и сам, но он и этого не предлагал. Такая экспедиция не представляла бы никакого риска. Серж знал, как о себе позаботиться: его открытые и весёлые манеры, его смех, его внимание к людям, его дерзость и его жизненная сила очаровывали даже грубых и раздражительных, даже некоторых женщин. Не было такого места, где бы он не радовал людей и не получил бы помощи.
Молодому художнику нравился характер Сержа. Он мог представить себе ребёнка шести футов ростом, покрытого волосами или даже испорченного морщинами и убеждениями, этот новый Серж вынуждал его грустить, пока он представлял его с детским темпераментом и душой (не считая того, что её не существует.)
Через несколько дней языческий кулон больше не висел на шее мальчика. Джонатан не спросил, что с ним случилось. Было естественно, что этот эпизод так завершится.
Но однажды утром Серж сказал: – Мы можем поехать на автобусе? Да? – И вот они в городе. Вскоре они нашли тот самый дом, ту самую дверь. Они позвонили, ответа не было. Время близилось к полудню.
– Возможно, они в школе, – сказал Джонатан, не знавший расписания школьных каникул. Серж спросил:
– А где же тогда они обедают?
– Думаю, в школьной столовой, а их мать на работе, – сказал Джонатан. – Давай тоже поедим, а потом вернёмся.
Он упрекал себя за то, что далёк от нормального мира – эта свобода и это отвращение закрывали любой доступ к лабиринтам и тюрьмам, поглощающим детское население, и он больше не знал, как поддерживать с ним связь. Огромная ежедневная депортация, которой они подвергались, оставляла его печальным и покорным.
И поскольку Серж больше не участвовал в этом ритуале, дети стали для него такими же недоступными, как и для Джонатана. Они пообедали.
В Париже Серж был сущим дьяволом в ресторанах. Он разговаривал чересчур громко, он таращился на всех и всё комментировал; он переворачивал тарелки и опрокидывал еду на скатерть; он шатал стол, звенел стаканами, запихивал в них хлеб, ронял вилку и бросался за ней на землю, где стоя на четвереньках, с шумом ползал между ног взрослых; он заказывал три блюда, а затем отдавал предпочтение корочке хлеба, лез пальцами в чужие тарелки или подкладывал туда свою еду; но самое главное, он смеялся, волновался, подыгрывал Джонатану и доводил до бешенства официантов.