Он провёл в доме генеральную уборку, покрасил садовую изгородь, открутил задвижку с двери своей спальни и убрал тряпки, висевшие на ставнях. Он повесил часы на кухне, вымыл почерневшие кастрюли, вымыл плитку, унитаз, окна, нашёл чистую скатерть для стола и сшил занавески, нашёл светильники и поставил на лампочки абажуры. Приготовил игры и игрушки, книжки с картинками и лекарства, насчёт которых он смиренно советовался с провизором, чтобы не ошибиться с возрастом.
В магазине игрушек он сказал, что у него есть сын. От стыда из-за этой лжи он почувствовал себя настолько несчастным, что чуть не оставил пакет на скамейке, когда вышел из магазина.
Под конец, он уже думал: «Лучше бы он не приехал».
Они поднялись наверх, чтобы убрать одежду Сержа в шкаф. Кровать была большой и высокой. Это была единственная спальня в доме, в котором было всего три комнаты, включая кухню. Рядом с кроватью, на козлах, Джонатан поставил стол, за которым он работал. Его покрывали большие листы с рисунками, он был тщательно вычищен, но дерево столешницы было изрисовано бесформенными каракулями.
– Ты делаешь эти рисунки? – спросил Серж.
– Да, я.
– Они хорошие?
Джонатан улыбнулся. – А как ты считаешь?
– Моя мама тоже рисует. И картины.
– Да, я помню.
– А у тебя их покупают? У неё нет.
– Это не так просто.
– Угу. Мы ходим вместе с Домиником возле кафе и ресторанов, показываем их людям, которые там едят, но ничего продать не можем. Ты тоже так продаёшь, в ресторанах?
– Эээ… нет, – ответил Джонатан, немного смущаясь, – в Париже я редко гуляю по вечерам. Но есть издательства и журналы, и есть галерея, которая присылает мне деньги.
– Галерея?
– Ну, магазин.
– То есть ты не ходишь на работу, ты всегда дома?
– Да.
– А мама теперь ходит.
– Да, она мне рассказывала.
– В какую-то контору, после обеда, но не каждый день. Она ведь теперь сочиняет музыку и песни, она не пишет ноты, она поёт мелодию, а Жак записывает ноты. Но сочиняет всё она. Даже слова. У него есть гитара. Ты знаешь какую-нибудь песню моей мамы?
– Нет. Она никогда мне не пела.
– Знаю. Она не умеет петь.
– Но кто-нибудь их поёт?
– Не-а. Никто. Они с Жаком иногда учат меня чему-нибудь.
– Понятно. Повезло тебе.
– Угу… не, не очень.
– Ну что ж...
– А нарисуй что-нибудь типа Микки Мауса? – предложил Серж.
– По-моему, он… слишком… глупый. Я лучше корову нарисую. Хочешь корову?
Они присели бок о бок возле стола и Джонатан достал большой лист бумаги.
– Хорошо. Нет, давай свинью! И большую жирную корову. И Дональда Дака, ты же знаешь Дональда Дака?
Джонатан повиновался. Заказ Сержа ничуть его не смутил. Его рука могла сделать что угодно; и эти ясные и ироничные образы, единственные, которые ребёнок находил понятными, доставляли ему такое же удовольствие, как если бы он был композитором, напевающим школьную песенку вместе с малышом.
– Я могу нарисовать кота, я тоже умею, – сказал Серж. – Я сейчас его нарисую, во-первых, он смеётся, но только лап у него нет. Что ты рисуешь?
– Это очень волосатое яблоко.
– Таких не бывает. Или бывает?
– Одно такое есть. Нет, я пошутил. Взгляни ещё разок.
И под макушкой изящно взлохмаченных волос Джонатан набросал профиль Сержа, каким он его увидел вблизи, карандашной линией столь плавной и нежной, что даже растерялся от той красоты, которую произвела его рука по собственной воле. Это мастерство не служило общественной цели, но из-за тайной любви к детским лицам, он упорно оттачивал его годами. Он бы никогда и никому не показал эти портреты: его публичная деятельность, снискавшая ему репутацию, была серьёзной и лежала в иной плоскости. Мальчик пожаловался, что у него нет уха, затем, когда оно было на месте, Серж сказал:
– Теперь я тебя нарисую.
Он схватил полдюжины цветных фломастеров и красным, синим, жёлтым и розовым нарисовал человечка с зелёным цветком в руке, с сияющими, как звёзды, ресницами, с улыбкой от уха до уха, и очень длинными ногами, потому что он был взрослый.
– Это я? – мягко сказал Джонатан. – Красивый.
– Конечно, ты, видишь, ноги большие. А это твой свитер.
Джонатана удивил цвет: ярко-синий с красной полосой на груди. Прошёл год с тех пор, как он в последний раз его надевал.
– Но это же старый, который я носил в Париже. Знаешь, он всё ещё здесь. Я надену его снова.
– Не надо, – тихо сказал Серж. И замазал коричневым свою безлапую кошку.
На ужин Джонатан решил зажарить двух голубей, но для начала их нужно было ощипать. Сержу понравилось это делать – птицы взволновали его. Когда он рассовывал их перья себе по карманам, вернулись резкие жесты прежних времён.