Таким образом, присутствие Сержа не вызывало у Джонатана никакого желания творить, самовыражаться. Была только лёгкость и продуктивность надёжного работника. Иногда ему казалось, что его новые полотна красивы и лучше других. Ему было плевать. Он не имел надобности оценивать себя. Распространённое мнение о том, что труд позволяет человеку состояться, заставляло его пожимать плечами. Всё коллективное ограничено, всё одиночное - ничто: в промежутке между этими двумя крайностями Джонатан вряд ли мог особо надеться на то, чтобы считаться художником.
Он торопился закончить и отложить подальше всю эту халтуру. Возможно, им понравится то, что он им предложит, но он совершенно не думал об арт-публике. Ему было достаточно пяти минут проведённых наедине с ценителем искусства, чтобы его затрясло от гнева. Он любил хороших людей, то есть – никого; он страдал от того, что его ценили в узком кругу людей, которые не стоили его плевка.
Сентябрьские дни были испорчены визитами. Сначала курьеры приезжали забрать картины, навещал сам владелец галереи, и объявились несколько друзей: парижане, преуспевающие в столице, интеллектуалы, женщины среднего возраста, учителя, папины сынки, разговорчивые неудачники. Атмосфера была напряжённой. Стоило только этим людям, которые считали себя более оригинальными и более ценными, чем остальные, снизойти сюда, как нормальность и вся её грязь снова ожила. Талант, как дерьмо, привлекает самых ужасных мух.
А что Серж? Крохотный ребёнок, едва заметный, серый, как стена. Настроение было неясным, лица безлики, поступки невыносимы. Царство паразитов, мерзавцев, лжецов и идиотов. У ног хозяина галереи остров со спичками превратился в гротескный мусор, какой-то хлам, о который спотыкаешься в саду, когда не смотришь, куда идёшь. Задушенный, раздавленный ложной личностью, навязанной ему этими фальшивыми отношениями, Джонатан был потрясён. Конечно, они ушли; но им хватило нескольких часов, чтобы завершить свою работу обмана, насилия и смерти. После этого между Джонатаном и Сержем всё было уже не таким как раньше.
Это вторжение послужило предвестником другого и, возможно, помогло им легче его пережить.
Однажды днём они возились в саду, когда услыхали голоса на тропинке, поднимающейся от дороги. Затем несколько мужчин и женщин вошли в калитку, желая видеть Джонатана. Это была новая тусовка Барбары - американка, её поклонники и прихлебатели, и Барбара среди них. Сердца двух ребят остановились. Им пришлось подняться с травы, на которой они сидели. Отвечать на сказанное. Пожимать руки. Сами посетители были расслабленными, элегантными, свободными и так гордились собой, что, увидев смущение Джонатана, сочли себя устрашающими, что им понравилось. Они говорили громкими голосами, педантичными, снисходительными, при этом улыбаясь, как эгалитарные снобы, разговаривающие с садовником своего приятеля. Это были горожане взрослые и актёры.
Через час они ушли, и с ними совершенно одинокий Серж. Они несли его чемоданы, один слева, другой справа.
Когда пошёл дождь, Джонатан услышал его на потолке. Ведь спальня, в которой он скрывался, была подоткнута под крышу; часть крыши покато спускалась над его кроватью, не давая ему полностью поднять голову.
Этот обычный звук, почти весёлый, несмотря на серость дня, несмотря на липкий холод и голые деревья, наполнил его печальным покоем. Пока шёл дождь, он ничего не делал. Люди убивают себя лишь в более жестокие дни, которые напоминают им о мире, временах года или о ком-то.
Джонатан снова подумал о том, чтобы всё бросить, вернуться в Париж, поскорей увидеть Сержа, вытерпеть что угодно – даже своих современников – пока не сможет спасти мальчика.
Но от чего его спасать? Мир, в котором можно было считать себя счастливым, не был миром Джонатана. Серж провёл здесь три или четыре месяца – время, которое можно было считать счастьем, но он был ещё не в том возрасте, чтобы осознавать или вообще искать счастье. Его пребывание с Джонатаном было скорее предметом воспоминаний шестидесятилетней давности из категории «если бы я знал». Ибо, когда мы стареем, мы, наконец вспоминаем время, когда мы были счастливы, и жили, не зная, что оно никогда не повторится; и это и есть первые годы нашей жизни, и других не будет.