Николка терпеть не мог праздничных дней, ибо напрочь выбивают из колеи, и ощущаешь себя седоком в той самой скрипучей телеге, колесо которой увязло в грязи невылазной на обочине большака, по которому должна бы тянуть тебя кляча вперёд, да не тянет. Ни тпру, ни ну – простаиваешь и киснешь. Распутица, будь она неладна! Приходится терпеть нудное течение времени, когда деть себя некуда, когда приткнуть себя не к чему. Маешься да время мыслью подстёгиваешь.
Первомай. Тёща уехала на дачу – сажать в огороде зеленушку, коренья да всякие овощи. Радуясь праздной вольности, Аннушка удумала пир горой закатить. Свёрстан план мероприятий майских хоть куда: стол от живота, и на площади салют, и весёлые гулянья под луной, и дни беспросветного безделья.
Каково же было удивление Николки, когда, вернувшись с демонстрации в честь праздника труда, и братства, и свободы, он застал Аннушку в кругу незваных гостей да стол початый.
– Чёрт бы их побрал! – шепчет на ухо в прихожей Аннушка. – Геннадий, дальний родственник мамы, вроде моего троюродного брата, и с ним супруга.
В ответном шёпоте ни бодрой нотки:
– Откуда свалились-то на нашу беду, а?
– Да мама, представь себе, пригласила, а сама на дачу слиняла. Вот они и завалились к нам.
Аннушка казалась потерянной, Николка улыбкой приободрил жену: что поделаешь, не кисни, дескать, – и шепчет:
– Ладно, хватит шушукаться.
– Да! Не сказала ещё: Геннадий – художник. Настоящий. Может, тебе полезно будет?
– Пошли, – махнул Николка рукой. – Знакомь меня с шурином, и с этой, как её, бишь… супругой его.
Пусть без бороды и шляпы, зато с усами императорскими, весь из себя вычурный, клетчатый, цветастый, женин дальний братец по имени Гена и в самом деле смахивал на художника, причём весьма и весьма благоденствующего. Не толстый и не тонкий – дебелый. Лощёный. Благоухающий. «Парадный портрет в полный рост ожил и бродит хозяином по дому», – срисовал для себя образ гостя Николка, пожимая тому руку. Таков был шурин на первый взгляд. Напротив, супруга художника – лицом бела, черноброва, чёрный взгляд как будто с зеленцой. Чернавка, да ещё и в чёрном вся, подчёркнуто строга с головы до пят. Чёрного пашмина палантин покрывает плечи, укутывает шею. Бархатное платье – чернее чёрной ночи. Можно было подумать, в трауре она, ан нет: всякий ювелир вам скажет и докажет, что богаче бархата не быть убору для камня драгоценного, ибо бархат суть намёк, а под ним тайник. Смоль волосьев забрана со лба, закручена в замысловатое витьё, фибулой перехваченное на затылке, и вплетён аленький цветочек. Поблёскивают пурпуром губы да утончённые ноготочки. На безымянном пальце яхонт красный. Капельками крови искрятся рубины в мочках ушей. За столом она скромна, тиха и незаметна – само привидение.
Меж тем Аннушка представила хозяина этого дома своим незваным гостям. Как водится, опоздавшему налили штрафную.
Если бы не водочка – вечная подружка всякого, кто пригорюнился или кого кручина одолела, то не сгладить бы неловкость первых трезвых минут застолья. А так рюмочка за рюмочкой, и под тост поволе тлеет непринуждённости дух эфемерный. Глядь, уж недовольные складочки разглаживаются на лице хозяйки, глаза поблёскивают живыми огоньками.
– Скучно, как погляжу, вы живёте! – ни с того, ни с сего вдруг воскликнул шурин, женин братец Гена. – Что за праздник без гитары?!
– Нет гитары, – развёл руками Николка. – Можно у соседей попросить…
Аннушка пронзила взглядом Николку так, как только она и может глядеть: прежде чем открывать рот, надо, мол, мозги включить, – и Николка вмиг сообразил, что сплоховал, да и запнулся на полуслове.
– Ну да, праздник, – тут же нашёлся, как выкрутиться из преглупого положения. – Неудобно в такой день. Наверное, сами веселятся, поют.
– А жаль! Мы не поём, – развёл руками шурин, но настаивать не посмел. – Всё равно расшевелю. Я ведь, знайте, самый весёлый человек на свете.
– И самый умный, – молчала-молчала свояченица, да вдруг ужалила.
Супруга шурина свояченицей доводится? – озадачился Николка. Впрочем, кто знает! Ей, язве, наверняка виднее.
– Да, я такой! – не стушевался шурин. В ответ на колкость супруги расхохотался он: – Самый умный! Самый красивый! Самый весёлый! Самый талантливый! – Привстал со стула, наклонился к Аннушке, сестре своей, обнял за плечи и чмокнул по-братски в щёчку. Закрутил усы. – И самый-самый, заметьте, скромный при этом!