Безусловно, это был укор, но сокрытый – завёрнутый в обёртку незлого слова. Уколола по-женски и польстила:
– Я бы хотела взглянуть. Хотя бы краем глаза. Мне кажется, ваша живопись не совсем обычна.
– С чего вы взяли? – таки насторожился Николка. Он давным-давно вынес все свои полотна из дому, а потому Аннушка, действительно, ничего не могла показать пришлецам, а на пальцах… на словах… Что она вообще может рассказать?! Ничего – тут свояченица совершенно права.
– Я не слепая. Вижу руки ваши. Утончённые и дюжие, пальцы склонны к изящности линий и скрытой экспрессии. В глазах замечаю глубину… и скуку, может быть – тоску. Если бы из-под вашей кисти рождалась прописная живопись, то прилежания толику – и вы бы, наверняка, стали маститым художником. Или, на худой конец, как мой дражайший супруг, – попсовым оформителем.
– Боюсь разочаровать вас.
– О нет! Я знаю толк в таких вещах. Меня не проведёшь. В вашем случае, я думаю, никто из ценителей пока не открыл для себя внутренний мир творца, не постиг созданные им образы. С настоящими живописцами вечно так: мир образов как откровение, но, увы, лишь через века после кончины безвестного мастера. Созерцатели прекрасного безнадёжно отстают от демиурга в познании искусства, их вкусы теряются во времени, и прозревают они слишком поздно, чтобы отдать должное таланту при жизни…
Её слова причудливо сплетались, образуя льстивой паутины сеть. Николка не привык ни к хвале, ни к хуле, а потому невольно заслушался.
– Вы произнесли: смерть. Когда клюкой безносая старуха постучит по крышке гроба? – обронил хмурую смешинку, представляя сюжет на холсте в натуральную величину, и, будто из летаргического сна, очнулся, осознавая, что за её словами ничего, кроме слов, не стоит. Бает.
Но вот зачем она из кожи вон лезет, чтобы польстить ему?! Всё тот же вопрос – и без ответа.
– Правда! Я бы очень хотела успеть. Так откроете?
В её глазах читалась сокрытая мысль, что просверкнула и затаилась в глубине чёрного взгляда, и только уголки губ заманчиво раздвинулись, обнажая белый оскал в загадочной усмешке. Слова были лукавы, но не глупы – как если бы она понимала, о чём говорит. А как можно судить о том, чего в глаза никогда не видела? Впрочем, у супруги художника должно быть припасено в рукаве несколько неизбитых фраз, и при случае она должна уметь потрафить самолюбию: всяк художник, вестимо, раним и ревнив чрезмерно.
Самолюбие у Николки, однако ж, донельзя ничтожно, ибо не художник он – он просто даёт волю воображению, когда образы просятся на полотно. И всего-то. Он так живёт, в этом болезненном состоянии обретается, как пьяница – в бутылке, а блудник – под юбкой.
И вдруг, словно бы просветив победну головушку, она молвит в унисон его раздумью:
– Хотите упрекнуть, мол: «блажен, кто видел и уверовал, но трижды блажен тот, кто не видел и уверовал»?
О нет, Николка вслух не думал, и сам с собою он не говорил. Слова о словах! Нахмурился: чего такого Аннушка успела наплести за глаза, а?!
– Мне хотелось бы хоть краем глаза взглянуть на ваши картины. Но как бы искус ни был велик… Упаси боже! – От внезапного порыва фибула на затылке расстегнулась, и смоль волос разметалась, опадая на оплечье; алый цветок, вспыхнув пламенем в волосах за окосицей, вдохнул жизнь в портрет. – Не сейчас! И не здесь! И не так!
Палантин слетел, обнажив закорки, плечо и шею. Её оплечье на пол упало, а руки кверху вознеслись; она изобразила чашу – чашу пустого пространства.
Николка уловил призрак пустоты, который она, точно бы мим, одним грациозным движением изваяла из эфира и собственного тела. Образ заворожил, пленяя мечты зреющим плодом. В гармонии, средь сего скучного праздничного застолья, она попала точно в тональность, беря верную ноту из аккорда его минорного настроя. Искорка высеклась во мраке сознания, и тлеет как мета последняя, блаженная. Он схватил абрис, но удержать в себе не мог – слишком эфемерен был образ. Попытался представить, как должна выглядеть пустота на полотне… нет, чует, но не прозревает. Не довлеет образу страсти…
– Но обещайте же мне! – меж тем настаивает свояченица.
Николка неопределённо повёл плечом: какого чёрта?! чего ей надо от меня?! чего баламутит?! – потупил взгляд, чтобы глаза не проговорились, выдавая подспудную мысль, нелюбезную, и проронил-таки, зыркнув исподлобья:
– Ну, хорошо. Обещаю. Как-нибудь.
И наклонился, чтобы поднять с пола упавший с плеч её пашмина чёрный палантин.
Пластинка отыграла, музыка смолкла, но танец на финальной ноте не остановился. Пара лишь застыла, прислушиваясь, и через мгновение, вывернувшись из объятий кавалера, Аннушка подскочила к вертушке и закопалась там, у проигрывателя, перебирая стопку пластинок. Ни на одной не могла остановить свой выбор, и быстро-быстро тасовала в руках, откладывала.