Николка уже успел присмотреться к темноте, глаза привыкли. За столом, при ярком свете, он не замечал, а теперь разглядел россыпь умильных веснушек – почти таких же, какие с первым солнышком смуглой тенью ложатся на лицо, придавая выражению обманчивую невинность и будничный уют; только эти её зайчики были отнюдь не веснушки, а причудливые отсветы, подобные крохотным светлячкам… Будто холст перед ним, а в руке кисть: Николка загляделся, представляя, как бросил бы от света тень – на выступающий из ночного мрака лик очаровательной незнакомки, спускающейся с неба как падающая звезда…
В сгустках майского вечера её вдруг просветлевшие зеницы поблёскивали игривыми хмельными угольками, пьяняще тлеющими из бездонных, как колодцы, глубин, которые разверзли густых ресниц завитушки. Чуть смазалась тушь. Будто посыпаны пеплом круги у глаз, и в глазу по-прежнему блестит слезы хрусталь.
– Прохладно? – опять спросил Николка и отвёл глаза, ощущая тепло от прикосновения её взгляда.
Она молчала.
– Пожалуй, схожу-ка я за пледом, – сказал и вышел, не дожидаясь отзвука.
Завернул на кухню, а там – его жена со своим братцем Геной: у окна, в углу, на стуле сидит шурин, понурив голову, и плачется на долю горькую свою, а Аннушка – на корточках у ног, облокотилась о его колени и заглядывает снизу вверх. Должно быть, она нашёптывает ему что-нибудь этакое: ласковое, успокаивающее, – она умеет уговаривать, усмирять, убаюкивать. Часами. Днями. Месяцами. До дрёмы, до зевоты. Её долгие задушевные беседы как валерьянка для сердца измаявшегося.
– Аннушка? – окликнул он жену и, подступив к ней, тронул за плечо.
Толку чуть: не слышит, не желает даже слушать.
Вдруг перед глазами словно всплыл до оскомины прокислый натюрморт: на стуле – тарелка, на тарелке – груша-гнилуша, в груше – вилка, на вилке – оса. Николка зажмурился до зайчиков в глазах, стряхивая с себя навязчивое видение, и стормошил жену за плечо:
– Послушай…
Огрызнулась в ответ:
– Ступай!
Нервно обернувшись, смерила взглядом: иди, мол, куда шёл, и не мешайся тут.
– Куда? – спросил Николка, напрасно ища встречи взглядом.
Аннушка отмахнулась:
– К этой, как там зовут эту стервь?!
Не ровён час, вскипит жена рябью бранчливого раздражения, как дурная брага в бродильном чане, и, забродившая, зашипит, вспенится, выйдет за края самоё себя.
Николка проглотил укор, удалился… прочь.
Давно ведь замечено, порой сам делаешь то, чего не собирался делать; частенько поступаешь так, как за мгновение до или через мгновение после ни за что не подумал бы. Ему представились вешние ручьи, несущие бурлящие талые воды вдоль обочин дорог, и на стрежне он как щепка, уносимая течением в неведомую даль, где за поворотом – поворот. Николка не раздумывал. Ноги сами вели.
Он прихватил со спинки стула пашмина чёрный палантин, взял спички, пачку «Казбека», налил в бокал коньяку для согрева и вышел на лоджию, где, подрагивая от озноба одиночества, уже заждалась свояченица. Накинул палантин на плечи ей. Укутываясь, она попридержала его заботливую руку на своём плече, прислонилась щекой и потёрлась, ну точно кошка приласкалась.
– Боялась, не вернёшься, – прошептала.
– Почему?
– Почему боялась? Потому что дура, – и засмеялась тихо-тихо.
– Так ты ж сама давеча сказала: перед чарами Апсары ни один смертный не устоит, – усмехнулся Николка и осторожно потянул на себя свою руку. Она отпустила, не пытаясь задерживать долее лишнего мгновения.
– Разве?! Я сказала: простой – простой смертный не устоит.
Николка присел на скамейку, чиркнул спичкой и закурил. Вдали мелькали праздничные разноцветные огни, разноголосили музыканты.
Свояченица развернулась, прислонившись спиной к перилам, протянула руку… точно бы за подаянием.
– У меня папиросы, – ответил Николка. – Сигареты ты на столе бросила. Хочешь – схожу.
– Нет уж! Я не хочу. Не уходи. Мне одной, без тебя, зябко томиться на ветру. Я рассказала, да не всю правду досказала…
Она отняла у него его папиросу, прямо изо рта выхватила. Рассмеялась, и в её смехе не дрогнула ни одна натужная струнка. Приняла из его рук бокал с коньяком, сделала несколько глотков и обратно протянула Николке.
– Я представила себе, что было бы, если бы я не пришла сюда. Или бы ушла, не дождавшись? Задумываешь одно – делаешь другое.
«Нет, она не мысли читает, она мысли повторяет».
– Тётка моего благоверного – это двоюродная сестра твоей тёщи, чтоб ты знал. Таким образом, по родственной цепочке, твоя супруга обратилась к своему кузену, то есть моему супругу.