Вдруг, словно рассветный луч сквозь тумана соловую пелену, пробилось воспоминание, далёкое-далёкое, как будто бы из сна пришедшее на память: «Я хочу держать земной шарик в своих ладонях, как яблоко. Моё, только моё, – и твоё. Ничьё боле. Разве не мечтаешь ты каждое утро просыпаться и каждый вечер ложиться спать с осознанием того, что ты живёшь и весь мир принадлежит тебе? Да что такое наш жалкий миришко?! Вся вселенная будет лежать у ног, как шкура поверженного медведя. Ты можешь уподобиться самому богу…»
Вздрогнув, Николка отряхнул себя от мыслей, пытаясь вернуться из туманов наваждения, и действительность помалу проявлялась, будто негатив на фотоплёнке, а затем и зрение прорезалось, во всех оттенках тоски проступая. Его взгляду открылась обыденная картина праздничного веселья: посреди комнаты танцует пара. Раскачиваются в танце из стороны да в сторону – без музыки, без ритма.
Воркочет ли кавалер, мурчит ли дама – иль безмолвствовали оба в танце? Аннушка глядит в чужие глаза так, как некогда, очень давно, глядела в Николкины глаза. Впрочем, ему всё равно, так как он уже позабыл тот Аннушкин взгляд. Неужели Аннушка, глядя в чужие глаза, ещё ищет там Николкиных глаз? Всё может быть. Хотя что же, в самом деле, быть уже может?!
Николка видит, как Аннушка обняла братца обеими руками за шею, склонила набок голову, скалится в улыбке, умиляясь и слушая, как тот что-то зашептал на ушко и при этом щекочет щёку ей кончиками своих закрученных усов. Шурин склоняет голову всё ниже и ниже, к шее тянется усищами – туда, где вена голубая несёт её холодной крови ручеёк от сердца мимо губ его. Прикоснулся – она отпрянула, покачала головой и пальцем шутливо-строго погрозила: но-но, мол!
Вслед за зрением вдруг слух прорезался – и в ушах зазвучала мелодия старинного романса: дорогой длинною, да ночкой лунною… Прислушался и слышит: «Nothing seemed the way it used to be. In the glass I saw a strange reflection. Was that lonely woman really me?»
«Всё кажется не так, как прежде было. В зеркале я вижу чудное отраженье. Неужель та женщина одинокая – на самом деле это я?» – пронеслось в голове, и он попытался незаметно прошмыгнуть мимо танцующей пары.
– Ты где был?! – окликнула Аннушка Николку, прерывая танец. – Эту стервь, что ль, провожал?
Николка покачал головой из стороны в сторону.
– Так моя супруга ушла или нет?! – вослед ему вскричал шурин, перекрывая своим басом звуки ностальгической песни про таверну, где вечно танцует пара.
– Да, она покинула этот дом, – вздохнул Николка и, переступая порог, услышал брошенное в спину слово: «Ну и чёрт с ней! Пускай проваливает, дура!!!».
Николка притворил за собою дверь. Сердце не ёкнуло, и даже не стучит. Червячок в груди безмятежно спит. Ни чувства. Ни мысли. Время остановило свой безжалостно неумолимый бег между тем, что было, и тем, что будет. Или ничего уже не будет?
Облокотившись о перила, задумался, прислушиваясь к себе. Майский ветер разносит окрест отзвуки веселья с праздника чужого. Манит безумца в себя пустота. И только в ладонях, согретых алым, как огонь, цветком, теплится жизнь.
Ни с того ни с сего Николка рассмеялся – он смеялся над собой: бьёт ключ, другой… десятый – течёт ручей и впадает в реку, река сливается с рекой, и несутся по руслам воды аж до самого синего моря. И где река берёт своё начало, от какого ключа бежит – никто не скажет, потому как нет в ней начала всех начал.
Глядит Николка внутрь себя, словно в зеркало ничем невозмутимой глади. Отрывает один лепесток от цветка за другим и сдувает с пальцев. Ветер подхватывает и уносит. Кажется, парят алые лепестки и мерцают во тьме ночной светлячками неувядающей надежды.
Видится ему чудесный вишнёвый сад. Трава ковром. Пушистый клевер зреет. Колосится вездесущий полевой овёс. В углу, наизготове ужалить и ожечь, крапива молодая затаилась. Репейник колючки пестует. Одуванов островки бегут во все концы. Жужжат шмели, и бабочки, расправив крылья, витают от цветка к цветку. Тружениц пчелиный хоровод кружит, гудит и собирает сладкий мёд. Нахальный чёрный дрозд копает червячка и с нетерпением косит свой ненасытный взгляд на зелёных вишен спелый рост. Солнце почву согревает. Окропляет тучка дождиком весенний сад. Жажду утоляет и нежится в волнах зефира изумрудный сочный лист, восседая на дерева ветви.
И вдруг ретивый садовник по саду с лопатой идёт, на плече яблоньку несёт молодую. Стал. Примерился. Поплевал на руки, растёр слюну меж ладоней мозолистых. Да и воткнул в тучную землю лопаты штык железный. Выворачивает податливый ком чернозёма. Копошатся толстые черви, рассечённые надвое. Жуки уползают в ужасе прочь. Жадно плисицы глядят издалека, трясут хвостами в нетерпении, но не смеют подлететь и шустро острый клюв в земную плоть вонзить.