Садовник выворачивает ком другой и третий – уж вот и ямка под саженец почти готова. Ещё бы на штык… Как вдруг песок.
Садовник удивлён. Разгребает – сыплется песок. Отгребает – сыплется. Сыплется – отгребает. С размаху вонзает лопату – скрежещет металл о кремень, искры летят.
За чернозёма плодородной коркой бесплодный песок лежит, а за песком пласт каменной тверди стоит. Ни капельки влаги – песок да каменья, сплошная сухота. Кресало. В недоумении, с чего бы на целине безжизненной вырасти вишнёвому саду, садовник удар за ударом в тщете безрассудной вонзает копало. Зубрит, тупит лопаты металл невозделанная сила. Воткнул с досады – не выдернуть. Прихватила, не отпускает земля.
И только древко дрожит и из стороны качается в сторону.
Смахнул садовник со лба капельки пота упрямого, покачал головой, да и удалился в отчаянии прочь.
А на утро затянулись расщелины, сровнялись и травой ямки поросли. Древко сухое, умывшись росой, деревцом молодым расцвело. Нет, не яблонькой, даже не вишенкой, а грушей корявой и капризной. Подивился садовник чуду невиданному, трижды сплюнул через левое плечо и с опаской удалился, так-таки не уразумев, что тут за сад чудной на мёртвой земле растёт…
Ни снег, ни дождь – плюются небеса, роняя брызги слюны небесной на бесприютную землю. Скрылись звёзды, луна потухла. И он уже не он. Не он стоит, глядя в бесконечную пустоту майской ночи. Не он озяб на промозглом ветру.
Представил на мгновение: кашель, насморк, жар – постель, горчичники, пилюли – и забота близких о здоровье тела… Помереть захочешь – не дадут. Тоска смертная. Он смотрит на себя онемевшего и осознаёт, что чувства к нему возвращаются.
Будто со стороны он прозревает: под утро, когда праздничное застолье ещё в разгаре, вдруг открывается оконная дверь и оттуда, из вешней тьмы, сквозь занавесей вуаль на свет выступает мужик.
Все взгляды от стола устремились на пришлеца.
Стручок салат хрупает, смотрит изумлённо и по-кроличьи быстро-быстро дожёвывает, губы о скатерть отирает.
Самогона недопитая бутыль на столе. Сигаретные бычки в тарелках.
Ни одного знакомого лица средь незваных гостей.
На софе калачиком свернулась Аннушка и спит. В ногах гитара сиротой почивает.
Музыка играет.
Подойдя к проигрывателю, он снял иголку с пластинки, выключил вертушку.
– Гости, вижу, изрядно употчивали себя, пора и на свежий воздух – всугонь проветриться.
– Мужик, ты кто? – спросил стручок, привставая из-за стола и что-то там ещё дожёвывая.
– Добрый дедушка Пихто. – Николка памятником стал, простёрши руку указательной стрелкой в направлении двери: – Будьте любезны на выход пожаловать!
Он терпеливо выпроваживал гостей по одному за дверь, и каждому: милости, дескать, прошу.
– А ты? – спросил вдруг с вызовом стручок и, вытянув руку, указал Николке на выход.
– Я остаюсь, – ответил ему Николка.
– А я?
Никак не желал стручок переступать порог, цеплялся за руку, за плечо, за карман на груди.
– А ты уходишь, – ответил Николка, убирая от себя его руки.
– А почему я, а не ты?
И уставился Николке в глаза упрямым взглядом.
– Я устал. Я спать хочу.
– Ты что, мужик, драться со мной будешь, что ль? Давай!
Хвать за карман и дёрнул. Оторвал. Николка посмотрел с сожалением на вырванный клок. Стручок сжал кулаки и поднял их к лицу: стало быть, таки вознамерился боксировать.
Не медля, Николка выцелил дерзкому гостю пятернёй прямо в лоб – точно и коротко шлёпнул. У того голова дёрнулась, ноги вскинулись кверху – перелетел через порог, приземлился на пол в коридоре наружном. Сидит на заднице у мусоропровода и хлопает ошалевшими глазами.
Николка захлопнул дверь: ну какой на Руси праздник без драки, без мордобоя?
Заглянул на кухню. В мойке гора грязной посуды. На полу осколки разбитого бокала, и меж них две капельки крови.
Едва успел подумать: «Что за праздник на Руси без пьяных слёз, без душевных излияний и дотошных выяснений, кто виноват – кто прав, и до бесконечности наоборот?!» – как соловьём взыграл дверной звонок.
Тьфу ты! Открывает – на пороге перед ним стручок стоит:
– Мужик, гитару-то отдай хоть?
Расходясь, гости долго ещё шумели на лестничной клетке у лифта, затем на улице у подъезда балагурили. Кричали. Смеялись. Бранились. Свистели. Бренчала гитара. И завывал под расстроенных струн дребезжанье чей-то пьяный голос – про коня, что косит лиловым глазом…