Проводив незваных гостей, Николка подмёл осколки, вытер капли крови с пола, затем осмотрел Аннушку: ни порезов, ни следов крови. Кто-то другой, стало быть, поранился разбитым бокалом.
Несмотря на сонный, невменяемый ропот, он раздел Аннушку, разобрал под ней постель, укрыл и долго разглядывал её, спящую, при мягком свете торшера. Когда ещё удастся разглядеть вблизи родные чёрточки, не таясь и не смущая, как ни под утро, когда сон безмятежен и крепок, а тени не искажают увиденного, слова не вводят в заблуждение? Ночь миновала, а до утра ещё куда как далеко. Глаз не сомкнуть. Натурщица, сбросив во сне с себя одеяло, перед ним в естественной позе возлежит: человек мнит о себе лучше или хуже, нежели он есть на самом деле, и потому всегда притворяется, пытаясь выправить себя в чужих глазах, и только во сне он всегда остаётся самим собой, потому как не думает о себе вовсе.
Николка потянулся к книжному шкафу. Выхватив наугад карандаш из стакана, что всегда там, на полке, под рукой, он потрогал подушечкой пальца остриё – вынул из кармана перочинный ножик и подточил грифель. Затем потянулся было за альбомом, вслепую. Пальцы наткнулись на застенок и напрасно шарили в пустоте. Глядь – нет на месте. В раздражении чувств подступил он немедленно к шкафу и стал нервно выдвигать-задвигать словари. Вдруг один том выпал и, ударившись о пол корешком, лёг к его ногам. Книга раскрылась, а между страниц – конверт.
Присмотрелся. Надо же?! Нашлась потеря… некстати, как если бы с намёком.
Давным-давно, когда Аннушка ещё не называла себя его женой, однажды, томимая разлукой с суженым, в новогоднюю ночь она писала к нему. Послание переходило из одних почтовых рук в другие, а тем временем Аннушка сама вернулась и от порога бросилась в объятия любимого. Когда почтальон, наконец, доставил письмо, то распечатывать не велела. Давай, мол, схороним. Когда-нибудь потом, через много-много лет, пусть в глубокой старости, они распечатают, прочитают и умилятся своим неувядающим чувствам. Размечтались – припрятали – забылись; но как-то, в минуту всплеска нежных чувств, вспомнили они о том послании через времена и расстояние. Перерыли дом вверх дном. Нет, ну нет нигде. Не нашли. Куда-то, стало быть, завалилось. Взгрустнули и забыли. Так и затерялось письмо, нераспечатанное. И вот тебе на!
Николка сунул конверт в карман и стал осматриваться в раздумьях: куда же запропастился его подручный альбом?! Взгляд скользнул по лакированной поверхности журнального столика: стопка пластинок, пепельница… Ах, ну да, да, вспоминал он: свояченица рассказывала, будто Аннушка смотрины его картинам удумала устроить – показ. Зачем? И чего она хотела услышать от художника, который сам устал от собственной бездарности?! Впрочем, откуда ей знать!
Пепельница, в ней окурок с отпечатком помады… А где же червонец? Где талон на водку? Покоробило… Глядь под стол, а там… альбом. Отыскался. На нижней полке, под хлебницей с заветренным хлебом, почивает. С разворота на Николку тоскливо взирает один-единственный глаз – кабы не из-под карандаша, так и впрямь жил-поживал бы посреди страниц. Вот даже подмигнул… И вдруг ёкнуло внутри у Николки. Он вгляделся и узнал – да это же Апсара, будто сквозь щель, на него глядит!
Схватил альбом, отряхнул от крошек. Захлопнул. Хотел было перелистать… И вдруг ощутил вялость в пальцах, от внезапной слабости карандаш выпал из руки. Мысль бледна, и чувства потухли. Опустошён он, как если бы вдруг навалилась на него самого усталость от его собственной бездарности. И даже ощутил лёгкую тошноту от чувства брезгливости, точно нечистый взгляд осквернил страницы его альбома, хранившего втайне от посторонних глаз карандашные наброски, пусть и черновые зарисовки, но всё ж таки детали, из которых боженька ваял человеческое тело, запчасти к характерам, настроениям, движениям души, потугам мысли, полёту фантазии…
Едва хватило сил добрести до кухни и заварить в турке кофе. Налил себе в рюмку ежевичной наливки. Отщипнул от буханки ржаного хлеба чёрную корочку. Закурил папиросу, и сквозь облако табачного дыма вдруг пробился лучик воспоминаний, искрививших его губы горькой усмешкой, – глаза, увлажняясь, побежали по строкам письма, которое он распечатал некстати:
Колокольчик мой родной, мой ненаглядный!
Если б только ты мог знать, как я соскучилась по тебе – по твоим глазам, твоим губам, твоим ласковым и нежным рукам. Ужасная, негодная новогодняя ночь! Я истерзала себя мыслями. Извелась. А вдруг у нас уже всё в прошлом? Я не хочу в прошлом. Я хочу в настоящем и будущем. Иначе я просто умру – умру от отчаяния и горя.