Разлука. Будь она неладна! Но спасибо ей за то, что дала понять, почувствовать, как сильно я люблю тебя. Никому не отдам. Умру. Убью. Но не отдам. Ты мой и только мой. Ты моя половинка. Ты часть меня. Отныне буду жить только для тебя, потому что только тогда я буду жить.
Помнишь, ты как-то сказал, что любовь всегда двулика: берёшь и отдаёшь. Настоящая любовь – это когда в самоотречении находишь упоенье. Как я хочу отдать себя и взять взамен тебя!!!
Они все там, за праздничным столом: провожают старый и встречают Новый год, а я сбежала, заперлась в ванной, чтобы нацарапать весточку тебе. Я в отчаянии, что не могу словами выразить всё то, что у меня на сердце. Я здесь – ты там.
Когда ты получишь это моё письмо, я буду собираться в дорогу – к тебе. Ты встретишь меня, прижмёшь к груди и скажешь: «Я люблю тебя. Выходи за меня – замуж. Мы будем жить счастливо и дружно и никогда не расстанемся. И умрём в один день и один час».
Мой милый, мой любимый Колокольчик! Любовь, говорят, чиста и хрупка, как горный хрусталь. Но я не верю.
Целую, целую, целую,
твоя навеки Аннушка.
Сердце щемит, а мысли всё вьются и вьются, сбиваются – сплетаются, слагаются в бесконечные горькие думы. Жизнь не прощает клеёных осколков – не к счастью порой бьётся посуда, ибо половинка случается совсем не от той половинки?
Он вложил письмо в конверт, конверт заложил меж страниц словарного тома, задвинул книгу меж книг.
Сидя за стойкой бара на высоком коловратном табурете, Николка со скучающим видом потягивал через соломинку коктейль – игристую водку с пьяными вишенками. Бармен Жорик наклонился через стойку к самому уху и шепчет ему, как обычно, с этакой простоватой хитринкой в голосе да с прищуром во взгляде:
– Лично для тебя, как друга, выдёргиваю из лота один билетик. В «Россию». На сегодня. В курсе, чувак, что за концерт?
Николка кивнул, собирая соломинкой по донышку остатки игристой водки.
– За полторы сотни отдам.
Вытряхнул из бокала в рот вишенки на закуску.
– Если с хрустами напряг, бери сразу два. – Жорик приложил палец к губам, повертел, осматриваясь, по сторонам головой и шепчет заговорщически: – И только тш-ш мне! Вась-вась, усёк?! Почти на шару – со стопроцентной скидочкой уступаю. Двести пятьдесят за оба. Расчёт завтра. Один толкнёшь, и второй отобьётся с походом. Если по-быстрому, проси двести пятьдесят – за двести, не глядя, с руками оторвут. Стой на своём, не прогадаешь. А перед самым входом можно и за пять сотен сплавить. Просёк фишку?! Но стремайся мента в гражданке, без погон, и его сексотов – стукача распознаешь по походке. Ну, берёшь?
– Подумаю, – ответил Николка. – Carpe diem…
– Чего?
– Лови момент, как говорили древние.
– А-а, древние! Клёвые ребята – эти твои древние. Лажёвую наколку не дадут. Упустишь момент – без мазы останешься.
– Suum cuique.
– Чего?
– Каждому своё, говорят.
– С этого бы сразу и начинал! Я же, чувак, без понтов: последний лот – не лот, а чистая халява! Оптом в лапу – десяток за кусок, по стольнику за штуку отдаю.
– И помни о смерти – momento mori.
– Ах, ну-у-у… Вот очень, ну очень правильно мыслили твои древние, – шепчет Жорик. – Откат – по чирику с каждого. Усёк? Билеты чистые. Ты ведь знаешь меня: Жорик фуфло не подсунет. Смекаешь?
– А сам тогда чего?
– Кочумай, чувак! Жорик по мелочам не разменивается. Нет, не западло, но, пойми, я давно вырос из тех штанишек, чтоб розницей перебиваться. Я оптом работаю. У меня дело на мази! Ну а тебе – как другу… уступаю.
Жорик отдёрнул манжет рубахи, выпростал руку и, постукивая пальцам по циферблату часов на запястье, говорит:
– Посмотри на мои золотые котлы! Через час закрывается окно, бронь снимается, и вендеры, как вороньё, налетят – подчистую выгребут остатки. Что там твои древние, а? Лови момент, да? Упустишь – не поймаешь?
– Ладно. Сейчас Толстый-Не-Толстой подгребёт. Спрошу. У него деньжата водятся.
– Я слово держу! Деньги завтра: свои люди – сочтёмся.
Николка бросил краем глаза взгляд на часы над стойкой, покачал головой, сполз с барного табурета и направился ко входу.
Швейцар, дядя Паша, на страже бдит, по обыкновению восседая между раздевалкой и входными дверями на трону подобном стуле, с высокой резной спинкой и кривыми ножками.
– Дядь Паша, – сказал Николка, подходя, – ребята должны подойти. Надо бы глянуть. Я места держу.
Страж встал с трона, положил на сидение газету с кроссвордом, приосанился, одёрнул мундир и приоткрыл для обзора одну половинку дверей, впуская с морозом клубы пара в прихожую, и Николка по-свойски, через руку швейцара, выглянул наружу сквозь узкую щель.