Несмотря на декабрьскую стужу, леденящую внутренности, под матово-зелёным ромбом с алыми литерами CAFЕ-BAR уже толпился народ и в ожидании освобождающегося местечка приплясывал на пятачке, чтоб не поморозить конечности. Короткий декабрьский день клонился к закату. В инее не только вывеска, но заиндевели ветви дерев, провода, шапки на головах и над губой усы на лицах страждущих у входа. Пар изо рта как пересушенное на противне безе – хоть кроши.
Николка высмотрел, кого поджидал, поманил рукой, окликнув, и к швейцару с предложением:
– Пропусти их, всего пятеро, – и сунул тому в карман синенькую. – Я не в счёт. У меня дела с Жориком.
Швейцар понимающе кивнул и пропустил внутрь сквозь щель всю честную братию по одному, с окриком:
– Бронь! Заказано с утра. – И оттеснил посторонних. – Но-но! – Закрыл дверь, и уже сам себе, хорохорясь: – На авось мимо дяди Паши не прорвёшься! Нахрапом не возьмёшь!
Пока делали заказ и ждали, Николка отвёл в сторону Толстого-Не-Толстого – пошептались заговорщически, и уже к Жорику сам через стойку клонится:
– Давай! Четыре штучки примет.
– Если четыре, то, по знакомству, так и быть – по сто двадцать уступлю. Плюс твоих комиссионных по пятерику с каждого. Итого полкуска – пятихатка с него. Смекай, чувак! Бери весь десяток. Стольник чистого навару.
– Я не жадный.
– Да знаю, знаю, что скажешь – вызубрил наизусть. Ханыгам словами твоих древних отвечаю. – Жорик закатил глаза, как школяр у доски, вздел кверху руку, вперил указательный палец в потолок и пословно, точно стих, продекламировал: – Богат не тот, кто при башлях, а тот, кому довлеет медяков, что в кармане у него гремят.
– Не! – поправил Жорика Николка: – Не гремят.
– Да, не гремят, – повторил Жорик за Николкой, – в кармане не гремят. – И оба расхохотались в унисон. Жорик растопырил пятерню и принял поощрительный шлепок ладонью в ладонь от Николки. Отсмеявшись, он ниспустился мыслью с мудрости высот до низменности бытия: – Э-эх, и что ты сам с этого поимеешь, чувак?!
– Если бы вчера предложил, то поспрошал бы народ. Ну а так… – Николка развёл руки в стороны. – Да и дороговато, кажется.
– Хм, кочумай, чувак! Мелочь для правильных людей. Смотри, упускаешь выгодное дельце. Без мазы останешься.
– Как учит нас классик: лучше меньше, да лучше.
– Ну, с твоими классиками я не готов спорить. Как знаешь. Четыре, так четыре. Откат при расчёте. Завтра. Гляди, не профукай за ночь в кабаке, – и он, подмигнув с намёком, покосился, указывая глазами на двух девиц из нашей, стало быть, честной братии.
Николка отошёл от стойки. Пошептались недолго в сторонке с Толстым-Не-Толстым, ударили по рукам. Возвращаясь назад, Николка хохотнул в кулак, и со смешинкой шепчет Жорику на ухо через стойку:
– Жадность верх взяла – давай весь десяток…
– Ништяк!
– Да, и не забудь им пятерым вставить в счёт по рублику, за вход, а с меня вычесть. Я не сын Рокфеллера, чтоб за всех платить.
– Это ты правильно заметил. Но мог и не семафорить: сам въехал бы в замес.
Вскоре вся честная братия выползла из норы подземки неподалёку от Красной площади, прямо у гостиницы «Россия». Там, на площадке, случилась в тот вечер неслыханная толкучка: собрался люд всякого рода, точно содержимое сундука склеротичной старухи, собранное по поводу и без. Ошалевшая от собственного крика, мороза и давки, толпа дружно и безнадёжно скандировала:
– Лишний билетик?! У кого лишний билетик?!
Зачем он здесь, на морозе да в толчее, Николка не смог бы толком объяснить даже себе: не любопытства же ради – не поглазеть, как Толстый-Не-Толстой спекулирует?! Может быть, заодно с ребятами, от нечего делать, хотя… с ними была Аннушка – подружка наперсницы Толстого-Не-Толстого, которую тот величал не иначе, как амантой своей.
Жорик оказался прав, да и нюх Толстого-Не-Толстого, как обычно, не подвёл: и четверти часа не минуло, как едва ли не с руками оторвали билеты. Кто бы рассказывал Николке, он бы не поверил. А тут… ну как глазам собственным не верить?! Набив карманы деньгами изрядно, Толстый-Не-Толстой сиял, раскрасневшись на морозе, как головешка в костре. Так и распирало его жаром спесивой важности изнутри.
– Клёво, чуваки! Всё, ништяк. Живём!!! – вернулся он с победным возгласом. Обнял Николку за плечи, став к нему под углом, и сунул в руку туго скрученный рулончик, перевязанный. К уху губами потянулся, шепчет: – Спрячь, чтоб никто не видел. Здесь кусок. Рассчитайся с Жориком за меня. – Похлопал по плечу. – С меня кабак причитается! – воскликнул он на прощанье Николке и, подмигнув Аннушке, отнял у неё подругу – свою аманту, чтобы гордо повести под руку ко входу в концертный зал в перекрестии тысяч завидущих глаз. Это была минута славы Толстого-Не-Толстого, которую он буквально кожей ощущал, и оттого, как всякий, кто мнит, будто всем есть дело до него, единственного и неповторимого, спесивился на миру.