– Кривые. Это я ему изобразил выставку импортных напитков и сигарет.
– Ты! Сам?! А почему кривые?
– Чтоб красиво было. Так модно. Экспрессионизм.
– Пьяные какие-то бутылки… – Аннушка не удержалась от смешинки. – А почему ты Толстого зовёшь не-Толстым?
– Потому что он карандаш слюнявит, когда пишет, а пишет он корявыми печатными буквами – настоящий Толстой так бы и страницы не накарябал бы за всю свою долгую жизнь.
Аннушка заглянула в глаза Николке, точно проверяя, серьёзно ли он говорит с ней, и замолчала, не зная, что сказать.
– И он не обижается на своё прозвище? – наконец нашла слова.
– Не-а. Скорее, наоборот. Видишь, как гордо вышагивает?
На том слова закончились, как шампанское – разлили-де бутылку по бокалам, и иссяк источник вместе с осевшей на дно пеной.
А вокруг по-прежнему кричат:
– Лишний билетик?! Лишний билетик?!
Николку мало занимал вопрос лишнего билетика, однако он стойко держался гущи подле Аннушки, потому как в толпе Аннушку прижимало к нему, и ей, казалось Николке, эта близость была не неприятна. Ещё по пути, особенно в переполненном вагоне метро, Николка не мог не заметить, что и она ищет его соседства. Пренебрегая сутолокой, они стояли рядышком, и, когда по толпе проходила волна, это давало Николке повод слегка попридержать Аннушку чуть повыше локтя и, чтобы не молчать, задавать, казалось бы, незначащие вопросы: «Толкают?» – А ей отвечать: «Нет-нет, ничего». – Ему спрашивать: «Неудобно? Может, на моё место?» – А ей отвечать: «Пустяки».
Да и прежде, при нечаянных встречах в кругу знакомых лиц, Николке случалось ловить на себе долгий взгляд её задумчивых и вместе с тем не лишённых налёта кокетства глаз. Он старательно делал вид, будто не замечает, но иной раз сам поглядывал исподтишка, когда она бывала отвлечена. Невольная игра во взгляды – невинный флирт на безопасном расстоянии – ни к чему не обязывал: встреч наедине не искали, игривым словом не перекинулись, даже запросто по имени не обращались. Но где бы то ни было сборище, а к барьеру невольно стают оба, и с расстояния выстрела глазами, как на дуэли, первым же взглядом по-снайперски метко выцеливают друг дружку. Разошлись – и ни во сне не приснятся, ни наяву не пригрезятся. И так вот однажды, ноябрьским вечером, праздничная оказия свела их в танце в том самом кафе у Жорика. Посреди танца Аннушку вдруг забила лёгкая дрожь, которую она едва унимала, и тот нечаянный трепет чуть было не передался Николке. Разошлись: Николка смущён, Аннушка задумчива. Наполненный робостью, тот ноябрьский вечер будто занозил чувства, отвратив от легкомыслия, но и не сблизил, скорее, наоборот, развёл.
Прошло время, а ощущение намагниченности осталось с ними, и теперь, оказавшись в невольной физической близости посреди тел людских, в самой толчее, они медлили: уйти, чтобы расстаться? Не сговариваясь, оттягивали время разлуки. Забрались в самую гущу, завязли там. А вокруг говорят о музыке, спорят о музыке и требуют себе лишнего билетика.
Вот, недалеко от входа, замелькал белый овчинный тулуп – по нему, по белому тулупу, Николка с Аннушкой распознали в толпе Толстого-Не-Толстого, и его аманта была при нём. Зачем-то помахали им в спину. Ухватив аманту за талию и оттопырив локти, Толстый-Не-Толстой пёр напролом через толпу. Вот, загодя, едва взойдя на первую ступень, где толпа чуть разрежена, он достаёт из кармана два отложенных билета; небрежно, чтобы видели все, встряхивает ими, как будто дразня кого перед закрытыми вратами в музыкальный рай, и при этом шепчет что-то на ухо аманте своей – та уматывается от смеха.
Даже издалека было видно, как к Толстому-Не-Толстому потянулись завистливые руки из безбилетной массы. Надвинулись тени, окружили. Тут-то вдруг и произошло то невероятное, невозможное, о чём и помыслить никто не мог: махнула чья-то рука – и выхватила билеты. Махнула другая рука, точно веером, пачкой денег поманила перед носом. Указала долу, в самые ноги… Сама тень склонилась: обронила – то ли деньги, то ли билеты?
И был подлец таков, всё той же ловкой тенью юркнув в гущу тел.
– Ой! – отчаянно воскликнула аманта, запоздало приходя в себя, и, словно бы сама испугавшись своего восклицания, прикрыла ладошкой, в вязаной варежке, раззявленный рот. Немой крик отчаяния ершистым комом застрял у неё в горле.
А Толстый-Не-Толстой волчком вертелся на месте, рыскал взглядом под ногами. То ли не осознал казус мгновения, то ли не хотел верить? И тут дошло-таки, с задержкой – как похмелье после пьянки! Он дёрнулся было вдогонку… Порыв потух, не случившись, и он безвольно обмяк: поник победной головушкой, руки опустил – бежать было некуда, ловить было некого.