Подмастерье и администратор, не в меру суетившиеся, были выставлены вон. Разминая кисть, художник задумчиво поглядывал на полотно: с чего начать – вот вопрос?!
В левом углу набросал экран, занявший с треть афиши, – так сказать, чтобы сэкономить в дальнейшем труд и время. Ну и что с того? Допустим сумерки в кинозал. Так… Так… Экран засветился, и в отблесках света наметился первый ряд зрительских кресел. И что? Ладно, вот туловище, руки на подлокотниках, нога на ноге… Голова, уши, нос, оскал и молящие глаза, наполненные до краёв горючей влагой… администратора – в отместку, стало быть, за назойливость! Вот тебе ещё и щёки краснющие. Быть тебе героем дня, – и следующее в ряду место занял уже администратор прыскающий. Усмехнулся, улыбнулся, прослезился, рассмеялся – закатился. Захохотал, загоготал, подавился – повалился, ухватился за бока, и уж по полу катается от смеха и умирает со слезами на глазах…
Малевать было не сложно: корчащиеся, рыдающие, задыхающиеся, – всё это как по маслу, когда рука набита, но сложнее было самому отрешиться и от мысли, и от чувства, и, преисполнившись этакой эфирной невесомостью, перенести на полотно едва приметные капельки не подсыхающих слёз и слюны. А когда в последнем ряду затих искорёженный в конвульсиях и нечеловеческих судорогах подыхающий администратор, испарина со лба художника перекочевала на умиротворённое чело киномеханика, в развесёлых чертах лица которого читалось всё то же выражение, что и на лице прототипа, собственной персоной объявившегося тут в проёме двери мастерской.
– Над кем смеётесь, господа хорошие? – задался вслух вопросом художник.
И ответил, разрезая весёлым живым лучом сумерки зала:
– Над собой, как классик завещал, смеётесь! Стало быть, не экран – зеркалу тут быть…
Подумал и добавил:
– Два мазка, и быть тебе героем, Василич! По меньшей мере, героем сегодняшнего вечера. Так что терпи, принимая улыбки. Смотри только, не больно задирай нос. Слава не всем впрок идёт. Так можно ненароком и звёздную болезнь подхватить.
Администратор посмотрел в глаза художнику и сказал:
– Я тебе боле не Василич. Я – Александр Василь-е-вич!
Сказал. Развернулся. И вышел.
Обиделся-таки.
В мастерскую бочком протиснулся заспанный подмастерье, крадущейся походкой подступил вплотную к картине, близоруко осмотрел со всех сторон, отступил на шаг-другой… да как заржёт, как замашет обеими руками:
– Обиделся! Обиделся! Обиделся!
– Ничего, завтра к утру отойдёт. Сопли вытрет и гоголем пойдёт. Теперь он известная всем личность. Ещё спасибо скажет, что открыл в нём таланты. Завтра повинюсь. А теперь… Водка есть?
– Если нет, так будет. А что?
– Тогда неси стакан. Солёный огурец. Кусок чёрного хлеба с колбасой. А я тем временем эхо домалюю…
– Что?
– Эхо, говорю, озвучу в красках, и можешь забирать картину. Да, и не забудь подарить Василичу зеркало. Пускай тренируется на досуге.
Уже в предвечерних сумерках художник подошёл к центральному входу. Его приветствовали оба грозных стража – жеребцы с клювом орла и косматой гривой, плавно переходящей в могучие, сложенные за спиной крылья.
– Привет, ребята, – поздоровался художник с нелепым твореньем рук своих и, пройдя сквозь обновлённые колонны, вошёл внутрь.
Вахтёрша баб Насть встретила его на пороге и открыла дверь. Покачала головой и хихикнула. Он улыбнулся ей в ответ.
– Давненько не видела тебя, сынок.
– Соскучилась, что ль?
– С тобой соскучишься! Комедия давно идёт. Припозднился больно.
– Нет, я одним глазком пробегусь. Гляну, что за выставка тут, да и пойду. Чего мне на их рожи смотреть? У меня своя такая есть.
– И то правда. Погляди пока. Автор в зале. Шишка, видать, большая. Все тут охали, ахали, но не покупают: дорого, видать. Одним словом, мастодонт!
Художник прыснул, так рассмеявшись её словам, что даже не спросил – чья это фруктово-овощная вереница, занявшая место не на столе, а на стенах. Он неспешным шагом прохаживался по кругу и долго ещё посмеивался над определением, которое метко присвоила баб Насть автору пёстрой галереи. Глаз равнодушно скользил, ни за что не зацепляясь. С треть выставки занимали натюрморты, с геометрически угловатыми фруктами и овощами, да пыльными бутылками, горлышки которых как будто кто нарочно скосил. Оставшуюся часть стен занимали картины с книгами, с цветами, яркие инфантильные пейзажи да пятнистые портреты, ещё несколько полотен изображали переплетённые линии… Ну, ничем – совершенно ничем не трогала выставка праздного созерцателя, хотя коллеги по цеху наверняка зацепятся за детали, чтобы затем часами обсасывать со всех сторон.