Догорал уж дом, когда рыжий пёс, тяжело дыша, вернулся на пожарище. Пена хлопьями свисала из ощерившейся клыкастой пасти, забрызгала ему грудь и спину.
Собака не может молвить человечьим языком, и потому неясно, кто сказал тут, будто у человека не одна, а целых три жизни, и что совсем неважно, в каком ты теле, если у тебя есть душа.
Повыл на пожарище, как водится, всю ночь, тоску нагоняя, отдышался, а под утро затих. С рассветом встал на задние лапы и ушёл в лес. С тех пор его никто не видел, пса то бишь рыжего, зато многие не только слышали, но и теперь, бывает, чуют средним ухом его тоскливый вой по ночам в чаще леса. Мурашки бегут по коже. Иногда в лесу находят огромные следы то ли лап звериных, то человечьих ступней.
А ещё не иначе, как с намёком, бает Ванька о том, о чём все старожилы знают, да молчат: в день, грядущий за приснопамятным, понаехали тут разом всякие – в погонах и без, пятнистые и в коже, в касках и с дубинами, двое с автоматами наперевес и один с собакой. Как только дорога внутрь земли не провалилась от невиданного в нашем углу скопища машин да людей?!
Галдят, будто стая ворон, а толку чуть. Собака щерится, шерсть дыбом, но в лес даже на поводу не затащишь её: упирается, скулит, поджимает хвост. Вызвался тут один смельчак из пришлецов, матюгнулся да в лес ушёл. Ушёл – и не вернулся. Без вести пропал.
Ждут-пождут до ночи, а с ночи до утра, тревожатся, по опушкам рыскают, а в лес нейдут – боятся, стало быть, что, войдя, не выйдут сами.
И что бы вы б подумали?! К утру таки выбрел из лесу смельчак, ну тот, кто давеча как бы без вести пропал, но не с того конца, откуда заходил, а с обратного, причём едва не догола раздет, всклокочен, глаза безумны, и бормочет – заговаривается. А что говорит, того не пересказать, чтобы слов не переврать. Усмехнулся Ванька, подмигнул и шепчет: выблудший такого тут понарассказал, что все расселись по машинам и разом быстро укатили прочь.
Потом вдруг понаехали всякие наследники. Откуда только взялись?! Могила, дескать, где-то есть, но дома нет. А что клочок земли?! И та в аренде: покойный не купил, а навечно снял и жил. Ни капиталу, ни счетов расчётных, ни фирм, ни зданий, ни машин. Ни даже мокроступов на пепелище не нашли. Один бурьян да ржавые крючки. И ни следа. Как будто жил-был некий человек, и больше нет его. Пришёл он ниоткуда и канул в никуда.
Затем явились всякие искатели, из тех, что ищут всё, что видится им ненормальным. Следы нашли, но за пересудами, кто прав из них, а кто дуркует, так к согласному концу и не пришли: дух как будто есть, да человека нет, и зверя нет. Как нет явленья никакого. Стало быть, ничейные следы. Так о чём тут можно толковать?!
Ономеднись, то бишь того дня, белый конь из лесу вышел, в седле лесник сидит и говорит: там, в самой чаще, бродит – не зверь и не человек. Пришлецам наш лес поперёк пути буреломом встанет, звериным рыком встретит, болотною трясиной оградит, гнилой водицей напоит да волчьей ягодкою угостит. Ну а свои по ягоды-грибы пусть без опаски хаживают, да только чур – зверя не пугать да лес не обижать.
Так что не верьте, люди добрые, россказням, ибо болтают люди всякое, о чём сами не ведают, а о чём ведают, того не говорят.
Заканчивая баять о здешних местах да нравах местных, душеприказчик Ванька непременно и про торги обмолвится словом: всяк, мол, может посетить наш угол, представиться, поспрошать, свою цену завернуть… и спасовать. Как искони ещё при бабке, мол, моей говаривали – гостя рады видеть мы всегда, особливо в спину ему глядючи.
III. Наперегонки со временем
Я пред вами в долгу неоплатном,
И стою, как всегда онемев,
Под кладбищенским сном невозвратным,
Под печальною сенью дерев.
А. Милова
На исходе ночи, когда ещё не столь ярко сверкала Венера, по пустынному шоссе наперегонки со временем мчалась одинокая машина, высверливая фарами световой тоннель во мраке. С каждым километром блекли краски неба, тухли звёзды, серел небосклон на самом краю Земли. Спряталась луна. Ещё одно мгновение, и над туманом всплыла утренняя зоренька, зажигая свет дневной на розовощёком окоёме.
Словно полуслепой кутёнок, впервые выглянувший за пределы родильной корзины, где недели с две тому, как ощенилась сука, и окинувший с высот её бортов незнакомый, чуждый и потому, наверное, пугающий необозримостью белый свет, что едва приоткрывался его ещё мутному взору, – далеко на востоке, за иссиня-чёрным частоколом леса, заалела заря; и уже совсем скоро, прорезая мглистый воздух, проявляя краски утра, пугливо блеснули рассветные лучи. Парило росистое поле, лениво всплывало вверх, в серо-голубую высь, марево; длинные, нескладные тени придорожных дерев густо ложились на щербатое полотно шоссейной дороги.