Не то что бы спешишь, но и не медлишь, поднимаясь в гору по мощённой кирпичом тропе меж раскидистых корявых можжевеловых кустов. Где-то в двух шагах, быть может в зарослях кустарника, заливается трелью соловей, трубя побудку. Вокруг чирикает, воркует, стрекочет. Каким, однако ж, дурманящим, опьяняющим кажется утренний воздух, насыщенный йодом реки и испарениями утренней росы. Оттого, что дома, так легко дышится, и будто слышишь тишину. Невозможно надышаться. Сердце заходится, в висках волнуется пульс… и ещё что-то – нечто невыразимое, от чего стесняет грудь, смущает мысль.
Здесь, под зелёными крышами сплетённых крон, не страшен ни ливень, ни зной, ни ветер студёный. Но есть одна особая, шкодливая пора: с побуревшей живой крыши скатывается один за другим колючий спелый плод и, падая, с треском раскалывается зелёными ёжиками надвое; катится забавным шариком коричневое с пятнышком зёрнышко под ноги в шуршащие листья. То потешается над прохожими озорной каштанопад – уже совсем скоро вслед за проказником грядёт золотая осень, под стать куполам. Устелет шершавым жёлто-бурым покрывалом пожухлую траву листопад, поверх ляжет снег, и всю долгую снежную зиму снится и мнится тот день и час, когда побегут ручьи, растают льды, выйдут из берегов реки, сойдут вешние воды, – расцветут на ветвях белоснежные свечки, и новый плод начнёт наливаться, созревая, соком жизни.
И снится час, тот день, тот год – из года в год все ночи напролёт недужит странник, без надежды на излечение.
Выстрелила пушка, заведомо, не холостым зарядом – и улетело в неведомую даль живое ядро. Облетев землю, вернулось на круги своя. Ноги сами привели туда, где всё начиналось когда-то. Стоишь на краю обрыва и будто паришь в вышине, с крутого вала всматриваешься в бескрайнюю даль, где за озёрами и старицами сливаются заливные луга с лазурным небосклоном. А у ног, под обрывом, плёс шумит, рябь речная с солнышком играет в прятки. И утренний туман, шурша о волны, стелется по-над водой.
Вот из заречья дохнуло свежестью скошенных луговых трав. Уронила плакучая ива слезу на плечо – и шепчет печально: люблю, люблю, люблю.
Время замерло, но сердце странника тикает, как часы. За спиной мнится каблучков частый перестук, приближаются шаги.
Руки что белые шеи лебединые. Дыхание – парное молоко, волосы – душистое сено. Перебирая струны волнистого песчаного дна, о берег бьётся волна и древнюю песню поёт – то она слово молвит. Вольные травы шелестят о стебли стеблями – она ласково шепчет: «Это я. Это я. Это – я».
– Сколько же подков, сколько каблуков мы истоптали?! Упивались мимолётным мгновением бытия, не загадывая вперёд ни на час иль год, не оглядываясь назад – в позавчера.
Она нарочито медленно – даже не шла, а поволе покачивалась так тихо и плавно, кажется без движения вперёд, точно речной плёс на рассвете, когда ленная речная гладь что стекло и слегка колеблется всей своей ровной поверхностью – не волнами, не рябью, а всем своим зеркалом внахлёст надвигается на песчаный пляж и трепетно целует его. Она нарочито медленно плыла, покачиваясь, – и увлекала за собой.
– А помнишь, здесь, под веткой синей ели, мы ворковали до утра?
Плачут ивы, и плачут берёзы. Фонтаны спят. Росой вспотели клумбы.
Вдруг какой-то странный, чуждый шум, и привкус пыли, тревожный запах гари… Что-то здесь уже не так, как сберегла навеки память.
– Вон там, укрывшись от любопытных вежд в сени рябин курчавых, мы мечтали быть…
Пройдёт твой век – наступит миг печальный. Отлетит душа, облегчившись от бремени изношенной плоти да неловких конопатых наростов бытия, – вознесётся в бездонную лазурь, оставляя всю суету-маяту вне первых и последних проблесков сознания. Круг спирали замкнётся через промежуток, равный земной юдоли.
– А теперь ступай за мной. Пора на алтарь печали пожертвовать горькую слезу. Я покажу тебе твою могилу.
Бредёшь за ней, и каждый уголок вопиёт вослед: «Ты помнишь?!» – Зачем спрашивать, если сам знаешь ответ: – «Не спеши! Туда, где нас уж нет, всегда успеешь».
Говорят, что все дороги ведут к церкви. О нет!!! Все дороги ведут – к кладбищу и заканчиваются тупиком под именем могила.
Покосившаяся оградка. Серый гранитный валун над могильной плитой с латунной табличкой. Имя мало что скажет постороннему взгляду. Дата начала и дата конца пути. Что и как между ними пролегло в кладбищенской книге не записано. Жил-был некий человек… и всё, нет его. Но высечена строка в граните: «В смерти видишь лучше то, что в жизни было…». И узнаваемый профиль вырублен в камне твёрдой рукой как будто на века. Глаза глядят на мир с холодного гранита – живым глазам навстречу.