Если человек в своё разумное бытие входит без страха и покидает его с чувством удовлетворения от того, как в этих временных пределах – в котле с варевом, именуемом жизнь, – бурлили страсти, извивался разум и щемила душа, только тогда те, кто близко знал безвозвратно ушедшего, смогут с полным правом сказать: «Мы знали его. Он прожил свою жизнь так, как сам того хотел. А потому он – счастлив там!»
Легко, даже беззаботно об этом думать, особенно когда кажется далёким тот час, когда костлявая рука ухватит тебя за шкирку, встряхнёт, выбивая жизненные силы, и потянет за собой во мрак небытия, когда нет необходимости в агонии цепляться слабеющими, немеющими пальцами за край лазурного одеяла, покрывающего со всей нежностью и благосклонностью ложе бытия.
Я стоял над своей могилой в минуте молчания и скорби. Изжогой мучила совесть за то, что сделал, и за то, чего не делал. Нет тому и быть не может успокоения, разве что в полном забвении.
По тихим улочкам вечерним бризом гуляет-метёт ветерок. Удаляющийся цокот её частых мелких каблучков растворяется эхом вдали.
Кажется, минуло несколько мгновений, в действительности же провал промелькнул от восхода и до самого заката: за спиной полыхают зарницы. Вот-вот уж ляжет наземь тень от ночи. Ещё сияют златом купола. Ложатся спать в пруду кувшинки, смежая лепестками жёлтые глаза. И лилий белые бельма устало тают в темноте. И лес шумит, и роща плачет. Грачи ложатся спать. Лягушки песнь свою заводят. И только ветер неустанно воет – как если б мать в тоске о сыне исплакать до слепоты могла глаза: «Кто из нас, из смертных, знает свой финал?!»
Вечерняя зоренька встаёт и гаснет в темноте, теряясь в россыпях далёких звёзд.
Где-то бьют часы двенадцать раз, считая пушек стражу на валу.
Над головой – чёрное небо, усеянное звёздами. Ночь обнимает, умеряя тоску и покой даря до рассвета.
Вдоль реки, по асфальтной ленте, убегающей прочь из родных чужих краёв, мчалась машина, унося странника в неведомую даль, где всё ещё, быть может, жизнь теплится и бьётся в надежде о хладное стекло бытия. И только огоньки ещё долго тлели, отражаясь в потемневших от тоски глазах – догорали угольки в ночи при воспоминании о вечной разлуке.
До самого восхода, пока не вспыхнет на горизонте утренняя зоренька, глядела в зеркальце ему вослед очей очаровательных пучина темнее янтаря.
Конец