А если принять лемму: в жизни не бывает ничего случайного, – то выходит, что Борька погиб не просто так, далее цепочка выстраивалась, которая, если ее обдумывать крепко, могла заклинить извилины. Ибо и пузырек зубнопастовый тоже не просто так вылупился. Я сплюнул белую пену – клыки чистые, можно кусать уверенно: микробов жертве в артерии не занесешь.
Я следил за качелями. Это было важно. Жизненно важно. Не потому, что от этого зависела моя жизнь. Скорее, чтобы не быть мелким злодеям хотя бы короткое время. Я не пытался убежать от себя. Это невозможно. Но что зовет морского одинокого волка, что манит, что грезится в далеке? Правильно, маяк. Задающий смысл. Можно тысячу лет бродить по стране вечных сумерек и пить, и жаловаться на судьбу, и голосить проклятья во все стороны, можно изводить себя и других. А можно подпрыгивать, лезть на деревья, карабкаться на скалы, чтобы только дотянуться до луча, луча надежды на исход. И не важно, что будет там, важно, что больше не будет этого шараханья по здесь. Что в моей жизни сейчас могло бы быть таким маяком? Ничего. Почти ничего. Я давно уже понял – то, что делаю, невозможно дальше продолжать. Путь в никуда. Но другие не лучше. Поэтому я оставался в оболочке и совершал привычные телодвижения. Марионетка, осознавшая себя марионеткой и пытающаяся сбежать из кукольного ящика. Это не так просто – если ящик ничем не отличается от сцены или коридора. Куда не поворачивай, всё вечером тебя привычною рукою уложат баиньки. И только осознание – мне надо отсюда сбежать, придавало уверенность: некуда бежать, но хотя бы за спиной чувствуется стена, которой может и не быть (во всяком случае, так иногда кажется). Пожалуй, только глаза Леры давали шанс. Бывают очень острые глаза, обычно они светлые. Два небесно голубых клинка пронзают ваше сердце. Поэты начинают кляксить свои вирши. А у Леры глаза темные, они не разрезают стилетами пространство, они и не притягивают, они скорее такие капельки ничто, в которые проваливаешься и понимаешь – …, но возможно их обладательница не марионетка, а тогда…
А мальчик стал качать сильнее. Девочка притворно испугалась, завизжала и стала умолять: "Тише! Тише!" Мальчишка лишь удвоил усилия. Они играли. Девочка играла в испуг, мальчик – в глухоту. Дети искренне в своей игре. Они живут и играют. Мы, взрослые, играем и только потом живем. Играем в жизнь. Сейчас надо сыграть так, потом по другому, тут сделать паузу, а тут усилить… от акта к акту монолог ведем. Все испортила мама очаровательных существ – она сказала: "пора домой". Почему пора, почему вдруг ей понадобилась домой? Увела детишек. Мама была очень похожа на человека, но я знал – и она марионетка. Однако сцена опустела и мне ровно ничего не оставалась как тоже покинуть ее – все эти качели, песочницы и грибки никак не вязались с сюжетам игры в факс.
А я ведь даже никогда не видел настоящей субмарины. Все только как информация доносится и в мозг впитывается. В реальности – это те самые тонны водоизмещения, десятки метров длинны, размах руля – это же надо ощутить ладонями, а винт? как нарисовать себя и его вместе? И никакого этого громадья в реальности – лишь сообщения: столько-то миль пройдено, столько-то осталось. Как сводки с полей. Но даже комбайна настоящего я не видел… очень давно. Последний раз много-много актов назад.
Пунктир вероятного маршрута черной субмарины стал обрастать плотью реального подводного похода. Похода с грузом. Грузом дорогим и бесполезным в смысле действия. Но ведь мы, люди, так любим себя баловать ненужными – с точки зрения серьезного практицизма – фенечками, рюшечками и прочими финтифлюшками. И когда вырастаем эти прибамбасики становятся только дороже.